Ссылки

Новость часа

"Сдаст, убьет или оставит в живых?" В прокат вышел фильм "Война Анны" Алексея Федорченко


Картину "Война Анны" о еврейской девочке, спрятавшейся от фашистов, показали почти на всех российских кинофестивалях в 2018 году. В широкий прокат фильм вышел только сейчас и только на четыре дня: с 9 по 12 мая. Андрей Королев поговорил с Алексеем Федорченко о съемках и дальнейшей судьбе фильма.

Реальный разговор с Алексеем Федорченко
пожалуйста, подождите

No media source currently available

0:00 0:23:47 0:00

— Алексей, я поздравляю вас с успехом! Ваша картина "Война Анны" российской Гильдией киноведов признана лучшей картиной минувшего года. Из чего выросла эта картина? Где вы нашли этот сюжет? Я знаю, что история, в общем, не очень простой новеллы.

— История простая, но сам фильм собирался, как пазл, из многих моментов. Первый был, скорее, теоретическим – желанием снять кино минимальными средствами в очень ограниченном пространстве, такой клаустрофобический. Мне нравились фильмы в лифте, в гробу, в подвале, когда несколько человек и ограниченное пространство. Я искал такую историю неспециально, это одна из задач, и нашел короткую историю про девочку, которая скрывалась в немецкой комендатуре.

— Это было в интернете, насколько я понял.

—​ В интернете, да. Я стал об этой истории думать, придумал начало, финал и понял, что это кино. Но не думал, что его сниму, потому что не думал, что найду героиню такую. Специально не искал, опять же в интернете случайно увидел портрет пятилетней девочки Марты Козловой, который сделала ее мама, фотограф Марина Козлова, замечательный. И понял, что все, кино есть, потому что героиня нашлась. С Наташей Мещаниновой мы написали сценарий, очень быстро потом провели на всякий случай кастинг, но только для того, чтобы удостовериться в правильности первого решения. Вот познакомился с Мартой, и запустились.

—​ История одиночества детей на войне не нова, вспомнить хотя бы "Мальчика в полосатой пижаме" или "Беги, мальчик, беги". Нужна, мне кажется, какая-то смелость что ли, отвага от режиссера, берущегося за тему Холокоста в нашей стране, которая по-прежнему все-таки еще достаточно явно замалчивается, за редким исключением. Как вы отважились?

— Честно говоря, я не думал, что это какой-то подвиг, потому что мой первый фильм, дебютный, документальный, назывался "Давид", и он был о мальчике, которому в 1941-м было тоже шесть лет, и для которого Холокост был только началом его жизненных испытаний, страданий. Я-то считаю, что эти два фильма нужно показывать в паре, потому что "Давид" и "Анна" – это один фильм для меня. И в апреле мы показывали их в паре здесь, в Москве, в Еврейском культурном центре. В 2000 году, когда я снимал "Давида", у меня был маленький мальчик, сын, и я экстраполировал это все на своего сына. А "Анну", скорее, на дочь.

—​ Вы с детей списывали фактуру, так сказать?

—​ Не с детей, а свое отношение к этому, скорее. Когда снимаю историческую картину, я стараюсь погрузиться максимально во время, в эти события, в предметы, в предметный мир. Поэтому чем он больше торкает, тем лучше.

—​ Я видел Марту в жизни, она очень не похожа на свою героиню! Вот такой живой, ироничный, очень саркастичный ребенок. Как вам удалось все-таки в рамки кино ее поместить? Насколько тяжело было с ней работать?

—​ Тяжело было первые три дня, когда она еще видела камеру, а потом она ее перестала замечать и стала этой самой девочкой Анной.

— Хотя, казалось бы, мама – фотограф.

—​ Ну, одно дело, когда мама фотограф, а другое дело, когда там 30 человек.

—​ Да, но Марта привыкла быть моделью.

—​ Да. Какие-то сцены из первых дней мы переснимали, потому что девочка стала другой. А потом я с ней работал, как со взрослой актрисой, без поблажек.

—​ То есть вы все-таки работали с ней как с актрисой, да? Ведь очень многие режиссеры, начиная работать с детьми, перестают с ними работать как с актерами.

—​ Марта – особенный ребенок, она взрослая. Несмотря на свою непосредственность и детскость настоящую, она понимает. Я ей рассказал и что такое Холокост, и историю Второй мировой войны, она знала, что происходит, и это важно. Потому что она не говорит же ни слова, это все должно быть на эмоциях, в глазах, и тут, конечно, сложнейшая работа операторская. Потому что, чтобы поймать какой-то взгляд, движение руки, Алишеру (оператор Алишер Хамидходжаев – НВ) приходилось часами иногда наблюдать за Мартой, которая просто сидела в камине. Время – очень важный герой фильма, и нахрапом это не сделать, нужно было время, чтобы снять.

—​ Марта в течение всего фильма молчит. Когда вы принимали решение пригласить в соавторы Наталью Мещанинову, которая известна прежде всего своими диалогами, как вам здесь удалось примиряться? И как Наташа соглашалась на малословие сценарное? У вас ведь там очень немного говорят вообще.

—​ Наташа сначала отказалась. Ей все понравилось, но она сказала, что это не ее тема, она не знает ничего про войну. Отказалась. Я ее ждал год, не звонил ей, знал, что она созреет и согласится. Она в это время изучала материалы какие-то, разговаривала с историками. Позвонила и согласилась. В сценарии прописаны волшебные диалоги, то есть все, что видит Марта, каждая сцена, которая в фильме законченная. И в первом монтаже этот фильм больше на полчаса, потому что мы видим больше. Но постепенно все, что происходит снаружи, стало не важно, важно только: это жизнь или смерть? Диалоги были на шести языках.

—​ Да, и я видел, кстати говоря, нетитрованную версию. Насколько я знаю, вы сознательно не титровали, да? То есть, вы как бы даете таким образом понять, что мы слышим этих людей ушами Марты.

—​ Ушами Марты. И мы не все понимаем. Я показывал фильм в кинотеатре "Октябрь", и меня народ спрашивает какой-то вопрос, я говорю: "Ну, попытайтесь развить мысль: вот это видит девочка, что она видит?". И в итоге каждый понимает, что происходит в сцене. То есть сначала это привычное непонимание, потому что люди привыкли, что им все разжевывают и вкладывают в голову. Марта не понимает, ей в принципе и не важно, что происходит. Если человек залез в камин, кто это – фашист или партизан, для нее это не важно, главное, сдаст, убьет или оставит в живых.

—​ Ребенок, вообще говоря, абстрактно воспринимает смерть. Даже видя смерть собственными глазами, он не экстраполирует это на себя. Вот в этом смысле как удалось заставить юную актрису поверить в то, что смерть материальна?

— Я не играю с психикой детей, как некоторые режиссеры, которые доводят до какого-то состояния критического. Каждая сцена – это наиболее щадящая система, по которой Марта сама доходила до этого. То есть это не издевательство над ребенком, не какое-то насилие над сознанием – нет, этого не было. Она по команде "стоп" бежала играть со своим котом, пряталась в этом же камине, у нее был домик там такой, и ей было очень комфортно на площадке.

—​ Кроме того момента, когда начали запускать дым. Тогда Марта сама признавалась, что это был единственный момент, которого она испугалась, да?

—​ Не испугалась, она просто не любила дым, хотя он безвредный совершенно.

—​ А расскажите, что это за смешная история с помидорами?

— Это единственная раз, когда Марта ко мне подошла и сказала: "Или вы убираете эту сцену, или я ухожу из проекта". (смеются)

—​ Ну, да, по-взрослому так.

—​ Я не мог понять, в чем дело. Там была как раз сцена секса какая-то, я подумал: неужели она так реагирует на это? Оказалось, что она ненавидит помидоры. Она просто ненавидит их! Три дня мы ее уговаривали всей группой съесть этот помидор, укусить. Я уперся, мне помидор был важен по каким-то своим причинам. В итоге помидор напичкали сиропом сладким, и она съела его. Через большие усилия, конечно.

—​ Как она отнеслась в славе?

—​ Она очень хорошо воспринимает славу, которая на нее свалилась, спокойно и здраво, по-взрослому, даже взрослые так не воспринимают. У нее конкретная задача – она очень любит денежные призы, потому что она хочет накопить на очень дорогую кошку породы саванна, которая стоит миллион, наверное. И она работает, ее приглашают сниматься. Она зарабатывает на кошку. Ее мама в ужасе, потому что у нее аллергия на кошек.

— А как работалось с животными, с котом, с собаками? Это что за животные –​ игровые или же какие-то уличные, взятые с улицы?

—​ Кот уличный, у него уши и хвост обмороженные, он с приемника. Собаки из клуба. А кот все понимал. То есть я ему говорил: "Вот выйдешь, здесь постоишь, потом подойдешь к Марте, полежишь..." – и он три дубля отработал просто как человек. Все в ужасе были, да.

—​ А как вы восприняли успех своей картины?

— Марта получила несколько призов как актриса на международных фестивалях. "Белого слона" она получила как лучшая актриса года, и я очень рад, что так случилось. Потому что чаще всего детей не рассматривают как конкурентов актрисам, а тут вот первый раз, наверное, такое произошло. Ребенок стоял наравне со взрослыми актрисами и победил. Да я спокойно отношусь к этому тоже, потому что я уже две картины снял после, у меня уже это стерлось все. Чтобы работать над новой картиной, надо файлы зачищать очень серьезно (смеется).

— Вы до "Кинотавра" показали картину в Роттердаме. Какая реакция публики там и в России?

—​ Примерно одинаковая.

— Все-таки для европейской публики и вообще для европейской ментальности, тема Холокоста очень живая и больная, она болит постоянно. В России все-таки предпочитают как-то больше молчать о Холокосте.

— Мне кажется, что это игра штампов: люди привыкли смотреть определенное кино, а мы привыкли думать, что зрители так должны думать. Я, честно говоря, не задумываюсь о том, как кино будет воспринято зрителем, я занимаюсь тем, что мне интересно. Я нахожу какую-то интересную историю, которая меня бередит, в которой не жалко прожить два-три года своей жизни. С одной стороны, для Европы это больная тема, с другой стороны – это тема привычная, потому что фильмы про Холокост выходят каждый год, и они знают, что это такое, и задеть их за живое трудно. Для меня самое интересное в показе в Роттердаме было то, что, приехав в Роттердам, я вспомнил, что есть Анна Франк, что она голландка.

— Уже были попытки проводить какие-то аллюзии между ними – Анной Франк и "Анной на войне".

— Да, но я вспомнил об этом только в Роттердаме, и так и случилось, конечно, первый вопрос был про Анну Франк. Я про Зазеркалье понял только на последних съемках.

—​ "Алису в стране чудес" вы имеете в виду?

—​ И слава богу, потому что я бы стал подстраиваться под тот сюжет каким-то образом, а эти аллюзии возникли непроизвольно совершенно для меня. Хорошо, что вот именно в таком объеме они возникли, а не прямое цитирование.

—​ Но все-таки у Кэрролла, согласитесь, другое Зазеркалье, нежели ваше.

— Конечно.

— Когда вы затеваете картину, пишете сценарий или работаете над чьим-то сценарием, вы задаете себе вопрос: а как бы вот из этой безнадеги, из этого всего Зазеркалья вытащить моего зрителя?

—​ Нет, я такой задачи не ставлю.

—​ Но, смотрите, Анну вы оставляете в живых. Вообще говоря, тихий ужас охватывает, когда начинаешь понимать, что ведь он же ее убьет в финале, он обязательно должен ее убить. Тем не менее, вы оставляете ее в живых, таким образом давая мне, зрителю, понять, что войну она выиграла. Ваш гуманизм, он сильнее вашего желания вышибить из меня слезу.

—​ Нет, такого желания вышибить слезу. Да, я рассказываю историю, и трагичность ее зависит только от моего ощущения, моего отношения к этой истории. Если герои должны погибнуть – они погибают. Если у героя есть надежда на спасение – она есть. Финал же открытый, там непонятно, она погибла или нет. Но она победила во Второй мировой войне, это именно об этом фильм. То есть это фильм о том, кто победил во Второй мировой войне. Если бы я не придумал этот финал, я бы не стал снимать кино.

—​ Вся последующая история еврейская разве убеждает нас в том, что Анна победила в этой войне? Ведь война же не закончилась.

—​ Видите, какое дело – я не снимаю кино про Холокост или про войну, и национальность девочки, в принципе, не настолько важна. Другое дело, что с ней бы такое не произошло, если бы она была не еврейка или не цыганка, допустим. Это вводные в эту историю, обязательные вводные, что это еврейская девочка. А сама история – это история всех, там нет национальностей, там люди говорят на десятке языков, и в то же время там молчание. Это общая история. Я не педалирую никогда национальную тему.

—​ Знаете, вот это молчание в кино – это всегда память о памяти как бы, память ведь молчалива, должна быть во всяком случае.

— Вот я сейчас снял три документальных фильма, еще не смонтировал, как раз про особенности памяти. Они тоже без слов, да они даже и без людей. Три коротких документальных фильма. Я надеюсь, что в этом году я их доделаю. Это интересно, о чем люди вспоминают и о чем забывают.

КОММЕНТАРИИ

XS
SM
MD
LG