Русский не значит московский. Как меняется язык, на котором говорят на постсоветском пространстве

Лингвист Ирина Левонтина рассказала Настоящему Времени, зачем включать в словарь слово "хайп", когда все станут говорить "в Украине" и помогают ли феминитивы борьбе за равноправие

Как появляются и исчезают новые слова

— Я часто привожу в качестве иллюстрации слово "нигилист". Его придумал не Тургенев, но Тургенев его популяризовал и придал ему тот смысл, в котором мы его знаем. Это очень важное понятие, без него для нас немыслимо представление о том, кто такой был Базаров, как он представлял себе жизнь.

Но как происходило в XIX веке усвоение этого понятия? Тургенев написал, вышел журнал, куда-то этот журнал на тройке послали, человек его прочитал, написал письмо другому человеку: "Замечательный и необычный роман, и есть в нем такой нигилист". Тот тоже выписал себе книжку. Проходят месяцы, годы!

Ирина Левонтина. Фото: личный архив

Сейчас появилась новая идея или слово, человек нажал кнопочку – и тысячи, десятки тысяч людей в ту же секунду это новое слово прочитали. Дальше они тоже нажали свои кнопочки. Колоссальная скорость, с которой распространяется новое.

Но и уходит так же быстро. Молодежь любит говорить: "Так сто лет уже никто не говорит!" – "Ну как сто лет, два года назад так говорили". "Я и говорю: сто лет".

В разных странах существуют "выборы" слова года. В Великобритании Оксфордский словарь это делает, например. А в России – самодеятельные группы любителей, лингвисты и просто люди, которые любят русский язык.

И вот [словом года по версии этой группы] два года назад стало слово "хайп", которое с бешеной популярностью ворвалось в русский язык, стало употребляться на каждом шагу. Мне кажется, его популярность как раз отражает такую травму: ощущение человека, который не поспевает за этой безумной скоростью. Скоростью распространения информации, изменения информационной картинки, появления новых идей, исчезновения каких-то идей, которые только что были новыми.

Говорили: зачем хайп, если есть ажиотаж. Но в ажиотаже нет этой идеи гигантской скорости, когда за долю секунды вдруг меняется наше представление о жизни. Поэтому слово "хайп" стало таким популярным. Оно отражает скорость, к которой мы еще не привыкли.

— Бывает такое, что слово не успевает нигде вообще зафиксироваться? Мы через десять лет не будем помнить, что говорили хайп в каждом предложении?

— Не через 10 лет. Мы гораздо быстрее перестаем помнить и уверены, что не было такого слова, мы никогда его не слышали.

Например, сейчас люди в интернете обсуждают: помните, было такое понятие "техасы"? Но что это было: название каких-то фейковых джинсов или что-то еще? Никто не может вспомнить, что оно значило. И нигде этого не найдешь.

Нашим потомкам будет легче, потому что какие-то следы да оставит слово в интернете. Можно будет попытаться вспомнить, что когда-то значило слово, и показать, что оно действительно было.

Как меняется работа лингвистов, когда есть интернет

— Сейчас работа лингвиста, можно сказать, чистое наслаждение. Мы можем собирать материал, моментально получать сотни, тысячи примеров употребления. [В прошлом] на это уходили годы. Лингвисты и лексикографы тратили годы на сбор картотек. Читали, выписывали на карточки примеры. Сейчас без всего этого можно обойтись, потому что есть интернет и есть корпусы текстов.

Например, Национальный корпус русского языка – это такой ресурс, где собрано большое количество текстов разных жанров и который снабжен поисковиком. Конечно, работа лингвистов без этого корпуса сейчас немыслима.

Но это вещь очень коварная. Возможности, которые предоставляет интернет вообще и корпусная лингвистика в частности, так велики, что создают некоторый соблазн. Лингвисты задают поисковый запрос, им выдается куча примеров, можно сделать картинку по годам, график распределения слова и так далее. И возникает иллюзия, что это и есть результат научной работы. Часто публикуются новые статьи, которые просто оформляют выдачу корпуса.

Но на самом деле, конечно, это только материал. Дальше ученый должен обдумать, понять, как слово устроено, какое у него значение, почему такое сочетание возможно, а такое нет.

— Как эти выводы лингвистов становятся нормой? Как скоро слово попадает в словарь?

— Сейчас часто бывает, что слово появилось две недели назад, но у нас уже есть сотни тысяч словоупотреблений с этим словом. Нам говорят: давайте его включать в словарь. Конечно, так не бывает. Слово должно отстояться. Пожить в языке, выбрать тот способ употребления, который ему удобен, свою сочетаемость сформировать. И распределить сферы влияния с теми словами, которые уже есть в языке: либо стилистически, либо по смыслу, либо еще как-то. Язык не терпит абсолютно аналогичных выражений. Поэтому лингвисты начинают наблюдать и ждать.

Обычно все-таки несколько лет проходит, прежде чем слово попадает в словарь. Даже при тех технических возможностях, которые сейчас есть, языку нужно какое-то время, чтобы слово в нем прижилось. Иногда оказывается, что слово – это однодневка. Было – и потом исчезло. Хорошо, значит не надо его включать в общий словарь, разве что в какие-то специальные.

Язык и политика. Русский не значит московский

— Как быть в случаях, когда зафиксированная в словарях норма (вроде "на Украине", "Белоруссия" или "киргизский") может казаться унизительной или некорректной за пределами России? Русский язык должен на это реагировать?

— Тут есть несколько разных вопросов. Есть официальные названия стран на сайте ООН для русского языка. Там Беларусь называется Беларусью, Кыргызстан – Кыргызстаном.

Но что значит, если на сайте ООН написано "Беларусь"? Это не отменяет того, что в русском языке есть слово "Белоруссия". Все зависит от того, какой текст вы пишете. Если официальный, вы должны воспользоваться официальным наименованием. Если неофициальный, то вы выбираете то название, которое кажется вам естественным, это совершенно нормально.

Другое дело, что могут возникать какие-то трения и обиды. Язык так устроен: он находится очень близко к нашей идентичности – личностной, национальной.

Что касается Украины, это действительно очень показательный сюжет. Употребление предлогов "в" и "на" в русском языке идиоматично и лишь отчасти мотивировано смысловыми отличиями. Мы говорим "на почте" и "в аптеке" – и за этим не стоит никакого противопоставления: совершенно так же мы могли бы говорить "в почте" и "на аптеке". Просто сложилось так.

Что касается Украины, еще в XIX веке были колебания. Тарас Шевченко, между прочим, использовал и "в", и "на". Тут корпусы текстов очень помогают: видно, что не было такого – сначала "в Украине", а потом стало "на Украине".

Но дальше, после революции, во всех словарях, во всех грамматиках закрепилось "на" и только "на" – "на Украине". Ничего не стояло за этим такого, никаких смысловых особенностей. Просто надо понимать, что советской лексикографии, как и вообще советскому мышлению, советским практикам была свойственна догматичность и отсутствие плюрализма: так и только так.

Если смотреть на ситуацию чисто грамматически, то употребление предлога "в" или "на" с Украиной – это просто некоторый лингвистический казус сочетаемости. Но дальше, как это часто происходит, лингвистическим противопоставлениям придается уже идеологическое значение. За этим различием начали видеть такое: когда говорят "на Украине", будто бы не считают Украину самостоятельным государством. Но мы говорим "на Руси" – и никто не считает Русь "недогосударством".

Многие люди, которые говорят по-русски, по ту и по эту сторону границы, считают, что обязаны выбрать предлог исходя из своих политических воззрений. Если они за самостоятельную и независимую Украину, нужно непременно сказать предлог "в", если же они считают, что Украина – это недогосударство, то нужно использовать предлог "на". Что совершенно не так.

Дело в том, что существует такое понятие, как региональные варианты литературного языка. Даже в российской лингвистике – это тоже наследие советского прошлого – представление о региональных вариантах литературного языка пока очень плохо развито. Есть очень огрубленное представление: мол, норма – это то, как говорят в Москве, отчасти в Петербурге. А все остальное – это неграмотно, отклонение и так далее.

Но если мы посмотрим любое определение литературного языка, там будет написано, что [литературный язык] – это то, как говорят "грамотные, образованные носители русского языка". Но грамотные и образованные носители русского языка живут не только в Москве и Петербурге. Они живут и в Екатеринбурге, они живут в Иркутске – и они говорят не так, как говорим мы в Москве.

Вот это представление о региональных вариантах будет в ближайшее время как-то наконец воспринято. В словарях будет отмечаться, что что-то такое – региональный вариант. Думаю, даже шире: в ближайшее время появится представление о том, что есть русский язык в том его варианте, который присутствует в метрополии, и есть русский язык, например, в его украинском варианте. То, как говорят грамотные, образованные носители русского языка, живущие в Киеве, Львове и так далее. Это русский язык – но это другой русский язык. Не такой, как в Москве, не такой, как в Екатеринбурге.

Мы же понимаем, что в Австрии не такой немецкий язык, как в Германии или Швейцарии. Не только диалекты другие, но и носители литературного языка говорят немного по-другому.

А если смотреть еще дальше и вернуться к Украине – я думаю, предлог "в" все-таки победит. Просто потому, что больше названий стран используется с предлогом "в". "На" используется с разными областями: "на Брянщине", "на Орловщине" и так далее. В какой-то момент, особенно если за этим перестанет просматриваться идеологический подтекст, если все оставят этот предлог и он будет жить себе, как живет, "в Украине" победит просто по соображениям аналогии.

Феминитивы и самоназвания. Может ли язык менять реальность

— Иногда чисто лингвистическое явление поднимается на невероятную идеологическую высоту – и вокруг этого начинают кипеть страсти. Таких областей много. Названия заболеваний и вообще все, что связано с какими-то особенностями развития, сексуальная ориентация и так далее.

Сейчас на первый план вышли феминитивы – с точки зрения того накала страстей, которые вокруг них кипят. Когда в современном мире что-то меняется, женщины овладевают традиционно мужскими специальностями и наоборот, возникает вопрос: как быть со словом? Если редактор – женщина, то как говорить? "Наш редактор сказал", "наша редактор сказала", "наш редактор сказала" – то есть грамматически пытаться выразить ее женскую сущность – или "наша редакторка сказала"?

Такая же ситуация с мужскими наименованиями женских специальностей: слова типа "нянь", "дояр" и так далее. Хотя, конечно, такого гораздо меньше. Лингвистически эта ситуация совершенно такая же, но, естественно, по накалу страстей она абсолютно другая. Потому что проблемы феминитивов начинают восприниматься в контексте борьбы женщин за свои права. В языке несимметрично мужское и женское начало, мужской род традиционно нейтральный, женский отмеченный – и женщин это перестает устраивать.

— На этих "баррикадах" лингвисты по какую сторону? За консерватизм и за то, чтобы не допускать "авторок" и "редакторок" до последнего? Или наоборот?

— Конечно, лингвисты бывают разные. Но за консерватизм, за сохранение статуса кво всеми силами обычно выступают не лингвисты, а люди близких специальностей: филологи-литературоведы, историки. Часто носителями консервативного сознания являются почему-то актеры: они считают себя такими хранителями культуры.

А лингвисты очень хорошо понимают, что язык не музей. И считать, что если изменить род какого-нибудь слова, то все пропало и культура гибнет. Лингвисты обычно так не делают. Но бывает что-то вроде раздвоения личности: в своей профессиональной идентичности человек прекрасно понимает, что язык меняется, что новые выражения – это отступление от норм. Но когда в комнату входит его собственный ребенок и говорит: "А мне на это все равно", редкий лингвист удержится от "Что за ужас ты говоришь?!"

Для нормального существования языка нужно, чтобы были и архаисты, и новаторы. Чтобы они спорили, вышучивали друг друга, издевались. Это, с одной стороны, создает равновесие в языке, баланс, когда появляется действительно какое-то разумное количество слов, он не меняется до неузнаваемости. А с другой стороны, для языка очень важно, чтобы его обсуждали, чтобы о нем говорили, чтобы осознанно употребляли слова.

— А насколько весомая вещь – самоназвания? Если человек или группа людей требуют, чтобы их как-то называли, это самоназвание превращается в норму?

— Это зависит от очень многих вещей. От того, насколько в данный момент авторитетна эта группа, насколько она способна продавить свою точку зрения.

В современном обществе много говорят о толерантности, о том, что людей других, в чем-то отличающихся от большинства, не нужно травмировать. Если человеку неприятно, чтобы его ребенка называли умственно отсталым, зачем я буду это делать? Я скажу, что это особенный ребенок, ребенок солнечный, с особенностями развития – как угодно. Я передам смысл, но так, чтобы никого не травмировать.

Также это относится к людям разной сексуальной ориентации. Есть люди, которые специально будут придумывать нарочно какие-то оскорбительные наименования для них, но все-таки значительным количеством людей интеллигентных владеет идея толерантности: человек может быть другим, не надо его за это обижать. Ты его обижаешь, если называешь гомосексуалистом, он хочет, чтобы его называли гомосексуалом – ради бога, мне не трудно, я буду его так называть.

Если бы люди были не готовы принимать представление о том, что люди разные и что нельзя человека обижать за то, что он другой, тогда бы они, конечно, не прислушивались к этим абсурдным с их точки зрения требованиям: "Вот еще, я буду менять суффикс, коверкать свой язык для того, чтобы кому-то там было приятно. Не буду я этого делать". Но сейчас это не так.

В других случаях люди не готовы и считают какие-то требования вздорными. Например, название Кыргызстан вызывало у людей довольно сильный протест, потому что это сильно противоречит фонетике русского языка: звук "ы" после "к" твердого нехарактерен для русского языка. У людей возникало ощущение, что это навязывание некой внешней нормы, чуждой русскому языку. Людям часто не нравится, когда им что-то навязывают.

— Сторонники нововведений говорят, что если слово будет, то и явление приживется. Пока мы не говорим "докторка" или "хирургиня", женщин на хирургических специальностях в вузах меньше. Справедливо ли это?

— В такой формулировке – раз есть слово, то будет и больше женщин-хирургов – это доведено до абсурда, разумеется. Но вообще механизм такой есть. Считается, что язык отражает реальность. Это так. Но язык и формирует нашу реальность. Когда явление получает наименование, в котором что-то такое "зарыто" – либо положительное, либо отрицательное, – в долгосрочной перспективе это влияет на восприятие явления.

Приведу пример, чтобы стало понятнее, о чем речь. В свое время прижилось наименование для событий 1993 года – "расстрел парламента". Лингвистически оно очень странное. Потому что "расстрел" – не в полном смысле расстрел, это был обстрел. И "парламент" тоже употреблено интересно и неточно, потому что вообще-то Верховный Совет не назывался парламентом.

Но прижилось не "обстрел здания Верховного Совета", а именно "расстрел парламента". Часто говорят: "Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае зовут его иначе", имея в виду, что имя событию дает победитель. Но иногда бывает, что побежденный успевает дать событию название. Так вышло, что наименование "расстрел парламента" прижилось: такое драматическое обозначение уничтожения парламентаризма, идей демократии. Его употребляют все, в том числе те, кто считает, что все было сделано правильно. И спустя годы те люди, которые не видели, не помнят, не знают, что в точности там произошло, но знают обозначение "расстрел парламента", – они склонны совсем иначе к этому относиться, чем если бы это называлось "обстрел здания Верховного Совета".

Как получить стипендию Гавела и жить в Праге