Семья из Херсонской области (мать Анна с дочерьми Софией и Марией) два года прожила под оккупацией России. Женщины всеми возможными способами избегали сотрудничества с оккупационной администрацией, отказались от паспортов РФ и в итоге в 2024 году уехали с оккупированных территорий, преодолев около двух десятков блокпостов и пройдя процедуру фильтрации. В интервью украинской службе Радио Свобода Анна, София и Мария (имена изменены для безопасности героинь) рассказывают, что происходило в Херсоне после захвата города Россией. Они говорят об арестах их знакомых, о том, как проходил "референдум" о присоединении к России и подчеркивают, как местные девочки-подростки боялись быть похищенными и изнасилованными российскими военными и делали все, чтобы этого не произошло.
"Приплели, что он работал на украинскую разведку. Ничего этого не было!"
– Расскажите, пожалуйста, о вашей семье: какой была ваша жизнь до начала полномасштабной войны?
Анна: У нас в семье все были связаны с образованием. Я неплохой специалист, и у нас в доме постоянно были дети, которые ко мне приходили заниматься. А мои девочки тоже сидели за учебой.
– Когда началась полномасштабная война, что происходило в вашем городе?
Анна: Мы с самых первых дней войны были в оккупации. 24 числа (февраль 2022 – ред.) дети должны были идти на учебу, потому что в Украине как закончился локдаун после коронавируса.
София: И когда мама нам сказала, что мы в школу не идем, первая реакция у нас была, что мы обрадовались. Но мы тогда еще не знали, почему (не пойдем учиться). А когда мама сказала, что началась война, у нас был шок. Мы так и не смогли перейти в школе на очный формат обучения.
Мария: Я была еще маленькая, не очень помню мелочи, но помню, что был страх.
Анна: Сначала это не была жесткая оккупация. Город жил, как жил, но через него шла военная техника. Сначала ни в Херсоне, ни у нас оккупантов не было – они просто ехали через нас. Но постепенно, со стороны Крыма, они начали занимать поселки и села у моря – Железный Порт, Геническ. Еще в мае 2022 года мы чувствовали себя почти спокойно. У меня было внутреннее ощущение, что ни со мной, ни с моей семьей ничего не произойдет, и что сейчас мы немного отойдем от первого шокового состояния, а потом все как наляжем – и буквально через два-три дня, две-три недели всего этого не будет.
Ни паники, ни страха тогда не было. Люди тогда выходили на демонстрации (против оккупации). И мы видели, что Херсон тоже протестует, и тоже выходили на протестные митинги. Мы верили в то, что нас увидят, услышат, и что, когда мы скажем, что мы – Украина, и нам России не надо, они (россияне) одумаются и уйдут.
Но этого не случилось. Уже к лету у нас появились их администрации, их службы, их ФСБ.
– К лету 2022 года, когда появилась оккупационная администрация, российские военные были в городе?
Анна: Они заезжали в город с камерами и с гуманитарной помощью, снимали, как они помогают "новым территориям" (так Кремль требует называть оккупированные районы Украины – ред.), как помогают людям. Военные приезжали, что называется, "белые и пушистые" – чтобы люди им поверили.
Ну, и конечно, часть города, где преобладали старики, у кого не было возможности самим обеспечить себя продуктами, ходила к ним и брала эту гуманитарную помощь.
Но в то же время было много людей с проукраинской позицией, которые стояли рядом (с раздачей гуманитарной помощи) и буквально говорили: "Люди, что вы делаете? Это продукты, которые кровью нашей политы!"
Сначала их не трогали, никто к ним не подходил. Но со временем они потихоньку начали исчезать из виду. Все-таки, видимо, (россияне) брали на заметку этих людей, и потом их "закрывали" (арестовывали – ред).
– Как вы лично почувствовали на себе оккупацию?
Анна: Стали ходить слухи, что некоторых знакомых забрали "на подвал" (арестовали) и, как тогда говорили, это были ребята, из АТО (украинцы, участники войны на Донбассе 2014-2022 годов). Нашли документацию с их списками, с их адресами. И тех из них, кто не успел уехать, в первую очередь забрали.
Уже тогда на улицах никто не мог выражать свое мнение. Начали появляться люди, агитировавшие в русских школах.
У меня была одна история. Знакомая к нам однажды пришла. (Российские спецслужбы) искали ее мужа. Зашел какой-то мужчина в гражданской одежде и начал кричать: "Где ****? Пусть она выходит, нам нужен ее муж!"
А я к такому не привыкла: со мной никто никогда так не разговаривал. И я встала на пороге и говорю: "А какое вы имеете право так себя вести в моем доме? Это мой дом. Какое вы имеете право командовать здесь? Кого я вам должна сюда вывести?"
А он в ответ мне: "Ты знаешь, с кем ты разговариваешь? Ты даже не догадываешься". Я говорю: "Да мне совершенно все равно, с кем я разговариваю. Сейчас не я говорю у вас дома, а вы у меня дома". Вот такие стали приходить люди.
Telegram-каналы, наши местные чаты, по слухам узнавали: там пришли забрали (людей), там забрали. Вот у моего ребенка, у одноклассницы был отец: его забрали, и так никто не понял почему. Приплели историю, что неправильная у него была позиция, что он работал на украинскую разведку. Ничего этого не было, понимаете? Часть информации, которая у них (российских военных) была, была правдива. А часть они придумывали сами.
Гражданские люди исчезали, и очень трудно было понять, почему они исчезают. И люди из-за этого стали больше молчать или общаться, разговаривать стали только в тех кругах, где все знают друг друга. Свободы не было, это точно.
Мария: Когда они (россияне) уже продвинулись дальше Херсона и мы увидели, что они делают там, в Херсоне, мы начали понимать с какой целью к нам пришли эти люди. Это не было "освобождение". Хоть я была маленькой, но я уже понимала, что надо делать, понимала, что я должна прежде всего думать о своей жизни.
"Главный страх был, что меня заберут для насилия"
– Много ли ваших сверстников-подростков тогда оставалось в городе? Было ли вам с кем общаться, встречаться, обсуждать происходящие события?
София: Мы летом 2022-го еще даже купались, гуляли. Но было ясно, что все уже не было так, как раньше. Потому что, например, мы телефоны с собой больше не носили: ведь их в любой момент могла посмотреть полиция. Военные просто стояли по улицам – в начале и конце определенной улицы – просто смотрели, что и как. То есть нас не трогали, но все же ради собственной безопасности телефоны мы с собой не брали.
Но если кто-то брал с собой телефон, мы могли даже смотреть видео все вместе, как наши (ВСУ) освобождали города или как наши сражались. Но только в компании друзей, когда рядом не было военных. Ясно, что когда они были рядом, все телефоны прятались, выключались, потому что, не дай Бог, подойдут и спросят.
Мы вечером на спортивные площадки ходили, и там была военная полиция, они сами на этих площадках качались – пресс, отжимались. Но мы не общались близко с российскими военными, мы пытались подальше от них отойти, потому что понимали, что любое слово – и они все услышат. Они пытались с нами как-то найти общий язык, говорили: "Здравствуйте, как у вас дела? Мы видим, что вы здесь развлекаетесь. Можно ли нам с вами побыть? Но я всегда уходила оттуда, потому что не знала, чем это может обернуться.
И тогда еще работали такие, как бары, маленькие магазинчики, где русские военные с автоматами употребляли спиртные напитки каждый вечер. И в то время несколько моих знакомых девушек, не взрослых – в пределах 16–18 лет – были с русскими военными, пили с ними, отдыхали. В дальнейшем эти девушки беременели от российских военных. Я это прекрасно понимала и старалась как можно дальше избегать этих мест.
– У вас был личный опыт коммуникации с российскими военными или представителями оккупационных властей? Были ли моменты, когда вы испытывали страх или опасность?
София: Сначала, поскольку мы были подростки, они не могли нам ничего предъявить, они улыбались нам, здоровались. Но с момента освобождения Херсона (осень 2022 года), когда они поняли, что для них существует опасность, все пошло вниз.
В магазинах мы покупали хлеб, например, домой. Они подходили: "Девочки, а что вы здесь делаете, где вы живете, можно с вами, провести вас домой?" И нам очень везло, что рядом находились люди, которые нас знают, которые им говорили, что "Им всего по 15 лет, это дети, вы вообще в своем уме?"
Они говорили: "А, все-все, мы поняли, хорошо, мы их трогать не будем" и уходили.
Однажды мы стояли в очереди в магазин. И один русский военный был одет в гражданскую одежду и слушал какую-то русскую песню на телефоне. И он говорит, что "Я, типа, был на острове со своими людьми, и нас из дрона расстреляли, сволочи, укронацисты. Да я каждого хохла расстреляю, и перед женщинами, перед их глазами поставлю их на колени, расстреляю, чтобы все видели, какие мы хорошие". То есть уже они могли свободно об этом говорить, это не скрывалось. И это он трезв абсолютно был.
– Анна, как ваши дочери переживали такие инциденты?
Анна: Мы не нервничали, не паниковали. Но вот когда я выходила к солдатам во двор, я им командовала: "Быстренько по шкафам!" И они раз – и в шкафчики спрятались. А я сразу выходила на улицу и рассказывала солдатам, что здесь никого нет, и чтобы они шли дальше. И, когда они заходили во двор, мы телефоны, компьютеры под шкафы куда-то бросали.
К нам заходили мобилизованные в "ЛНР", "ДНР", крымчане, те, кого они (россияне) привезли. Военные ходили по домам, потому что многие жители уехали, и они заселялись в дома, когда находили пустое жилье. У нас все соседи всегда выходили и говорили, что у нас все дома заняты, причем мы даже не договаривались об этом между собой. Мы говорили военным, что люди живут в каждом доме: идите туда, где дома пустуют, а здесь все занято.
– И они слушались?
Анна: Да, потому что для них было опасно, когда их людей было много в одном месте: они понимали, что люди их сдают (украинским военным). А у нас очень многие и часто их сдавали. Только куда-то они заселятся, туда прилетает ночью. Только где-то они себе логово сделают или сложат боеприпасы, прилетает туда. Переживали за свою шкуру.
Девушки еще, пока была возможность, ходили, общались друг с другом. Но все чаще даже для того, чтобы выйти в магазин, они надевали большие брюки, куртки, шапки, так чтобы одни глаза были видны, и то ненакрашенные, чтобы никто не понял, что это девушки. Я сама смотрела, насколько плохо одеты мои дети, чтобы разрешить им пойти в магазин.
София: Когда я выходила на улицу, я понимала, что я девочка, и что в их (российских военных) глазах я предмет, который можно унести и с которым можно провести ночь, чтобы удовлетворить их половые потребности.
Вот и это, наверное, самый главный такой мой страх был, что меня заберут для насилия. Потому что мы понимали, что такое есть, видели и читали, к каким последствиям это приводило, что девушек находили мертвыми или их вообще не находили. В нашем городе это тоже было.
Мария: В какой-то момент началось, что уже нельзя было из дома выходить, когда начинает темнеть. И нельзя быть на улице, потому что военные могут ходить. И много было случаев, когда русский военный идет по улице, увидит просто какого-то человека, и может его сразу просто расстрелять и даже не пытаться узнать, что она делала, куда она шла и так далее.
Анна: Последние полгода, когда мы были в оккупации, я даже не выходила на соседнюю улицу, потому что у меня была миссия мамы, которая должна защитить своих детей. Потому я никуда не выходила. Я понимала, что я могу попасть на глаза тому (военному), кто возьмет и просто пулю в меня выпустит. И все.
– В течение этого периода, что вас поддерживало?
София: Ну, в первую очередь – мама. И наши учителя. Моя учительница истории, она в тот момент, когда мы учились онлайн, тоже находилась в оккупации. И она вела нам уроки истории Украины онлайн, когда у нее по улице ходили русские военные.
Она говорила: "Сейчас, дети, две секунды, они пройдут, я телефон выключу, звук, камеру пока уложу. Не отключайтесь только, я урок доведу до конца". И ее уверенность, ее деятельность в оккупации, ответственность за то, что это сейчас самое важное – знать, рассказывать нам историю Украины в этот военный период, она очень мотивировала держаться, не сдаваться.
"Люди, которым нужно было выживать, оформляли российский паспорт, российскую пенсию"
– Работали ли школы в вашем городе после начала оккупации? Чему там учили?
Анна: Летом началась активная работа по открытию российских школ на базе наших, украинских. Основную часть учителей, русских учителей, завезли со своих территорий. Напечатали учебники, собрали детей. Кого-то уговаривали, кто пошел по своей воле.
Но при этом почти все параллели были по одному классу, может где-то два – потому что не было детей, было по 10 человек в каждом классе. Хотя раньше, перед войной, у нас были параллели по три-четыре класса – много детей было.
Около двух месяцев просуществовали русские школы. А потом они распались, как мыльный пузырь. Школы начали обстреливать, потому что они (русские военные – ред.) прятались в наших школах. Детей, конечно, разобрали, большей частью вывезли. И так постепенно, постепенно город пустел.
Мария: Уроки проходили как обычно: пять-шесть уроков, пять минут перерыв. Если ты слышишь, что начинаются обстрелы, ты просто выходишь, говоришь типа: "Я не могу быть на уроке", и все.
Анна: Те люди, которые жили рядом, рассказывали, что они (российские учителя) выносили из библиотеки наши книги (украинские) на школьный двор и там просто все сжигали. И учебники, и все, что можно было сжечь, от чего избавиться.
Соседские детки пошли учиться в русскую школу. И моей младшей дочери мальчик показал свои учебники для шестого класса русской школы. Я литературу посмотрела и историю, как они ее там преподавали – читаешь, как комикс.
– Много было в вашем городе людей, которые после начала оккупации согласились работать в оккупационной администрации?
Анна: В местную администрацию, которую создали русские, пошло немного людей. Но это были люди, от которых и при украинской власти душком несло. Они пошли, чтобы получить власть и деньги. Никакой политической или душевной привязанности к России у них не было. Высокие должностные места заняли люди, у которых была очень лояльная российская позиция. Но, к нашей радости, их было немного, и их все осуждали. Конечно, им прямо никто не высказывал свои взгляды, но мы все друг друга знаем, поэтому они понимали, что они непопулярны.
В школах были украинские учителя, которые согласились работать, но их было очень мало. Как могли историки перейти на российскую программу? Как человек, знающий историю профессионально, как этот человек мог перейти на ту сторону и потом детям рассказывать историю уже по другим книгам? Для меня это просто нонсенс.
– Другие сферы жизни, например банки, магазины – что происходило там? Гривна уже не ходила?
Анна: Я вам расскажу великую тайну – она до сих пор ходит. Гривны переводят на карточки, и появились люди, которые обменивают гривны на рубли. Есть возможность их конвертировать. Как это делается сейчас? Для меня это загадка.
– Предлагали ли вам взять российский паспорт? И если да, то как как вам удалось отказаться от него?
Анна: Говорили, что некоторых заставляли брать российские паспорта. Люди, которым нужно было выживать, оформляли российский паспорт, российскую пенсию, аргументируя это тем, что им надо как-то жить.
– На каком языке вы общались в городе? На каком языке вообще происходила коммуникация в общественных местах?
София: Конечно, в общественных местах мы разговаривали по-русски. Потому что мы боялись и русских военных, которые могли услышать украинский язык, так и местных жителей. Мы не знали и точно не были уверены: это люди местные или привезенные откуда-то.
Коммуникация в публичных местах всегда была на русском, мы общались исключительно на русском и старались не затрагивать темы войны вообще в общественных местах.
– Какие настроения были в городе, когда вы жили в оккупации?
Анна: Было по-разному. Очень многие люди паниковали и боялись. Были те, кто уезжали, потому что ждали, ждали и поняли, что в ближайшее время ничего не изменится. Есть те, кто до сих пор существуют в ожидании. Есть обидное слово "ждуны": я не люблю его, потому что под это понятие подпадают и те люди, которые занимают проукраинскую позицию. Они не ждуны, они ждут наших. До сих пор в городе есть люди, которые занимают такую же позицию, как и я, и они держатся.
– Российская пропаганда была в вашем городе? В чем она проявлялась?
София: Та же гуманитарка, которую они (россияне) раздавали: они при этом говорили, что пришли сюда не нас оскорблять, а пришли вас защищать и мы ничего вам злого, плохого не хотим сделать, мы вам даем продукты, если еще что-нибудь нужно, обращайтесь, без проблем. Так что в первую очередь это было активное общение с населением. У нас подавляющее количество соседей – это пожилые люди, и они в основном ходили за гуманитаркой, за российской пенсией. И уже выходя на улицу, там с этими бабушками мы говорили. И они говорили, что вот "Мы пошли за пенсией, и они действительно ничего плохого не делают, видите, и деньги нам дают".
Дальше, когда уже появилась российская связь в нашем городе, появилось и российское телевидение, такие известные пропагандисты как Соловьев, как Скабеева. И в принципе, из-за российских новостей это все происходило, пропаганда распространялась среди людей. Я понимала зачем это делается. На меня она не действовала.
"При ваших "мальчиках" ставить галочки – это для меня не голосование"
– Как в вашем городе оккупационные власти проводили "референдум" о присоединении региона к России?
Анна: Когда был референдум, они (россияне) пытались провести его красиво, "празднично", и для этого поехали по домам. Никаких участков не было, никакой хоть какой-то видимости законного волеизъявления не было. И вот приехал один, полностью в каске, в бронежилете и он подходит ко мне во дворе, говорит, чтобы я проголосовала. Большая часть сознательного населения уже к тому времени уехала. И эти "мальчики" в форме, экипированные полностью с ног до головы, ходили по людям, словно они к террористам каким-то пришли.
И вот когда они приехали к нам, я к ним вышла, а детям скомандовала спрятаться в шкафы. Я ведь не знала, как события будут развиваться. И вот он стоит, улыбается, рассказывает мне: "Мы вот пришли, чтобы вам было удобно, чтобы вы проголосовали здесь".
А я говорю: "Да мне, в принципе, удобно. Куда нужно прийти, чтобы проголосовать?"
А он: "Не надо никуда ходить. У нас все для людей, все условия. Ходить никуда не надо. Вот я вам дам бумажечку, вот вы проголосуйте".
Я ему говорю: "Подождите. Я нормальный, здоровый человек. Я приду на участок и проголосую. Для меня голосование – это всегда событие, требующее уединения. Я должна прийти на участок, в кабинку, взять свою "бумажечку" и поставить галочку туда, куда я хочу. А тут при вас, при ваших "мальчиках" ставить галочки – это для меня не голосование. Вы мне скажите, куда нужно прийти".
А он стоит: "Ну, проголосуйте, пожалуйста". Я ему говорю: "Я вам сказала, что я приду и проголосую на участке". И они уехали.
"Столько людей у нас погибло! Не знаю, удастся ли когда-нибудь сосчитать!"
– В июне 2023 года была взорвана дамба Каховской ГЭС. В этом подрыве украинские власти обвинили российские войска, которые захватили гидроэлектростанцию. Тогда было затоплено много районов в Херсонской области. Какая у вас в городе тогда была ситуация?
Анна: Столько, сколько людей у нас погибло… Не знаю, удастся ли их когда-нибудь сосчитать! Мы легли спать и в 3:00 ночи нас разбудили, потому что пошла вода. Все местные, у которых были лодки, бросились спасать людей. А мы уехали из дома. Муж моей коллеги дал нам ключи, и мы перебрались к ним в квартиру. Через два дня мы вернулись. До моего дома вода не дошла.
"Орки" (российские военные), когда ушла вода, начали в многоэтажки заселяться. Они выбивали окна и двери и заселялись в пустые квартиры. Там, где люди были, они не трогали. Они тоже были напуганы. Знаете, когда жертва и хищник вместе попадают в беду, они оба находятся в одинаковой ситуации.
Мария: Я была в квартире, где мы временно жили, а мама с сестрой пошли смотреть воду, дошла она в наш дом или нет. И слышу стук в дверь. Думала, это мама с сестрой, но потом думаю: "Странно, у них же ключи, с чего бы они стучали?"
И вот я смотрю в глазок и вижу, что там двое военных стоят. Я бы не сказала, что прямо в обмундировании, просто военные. Я говорю: "Сейчас я оденусь, подождите". А у нас тогда на холодильнике были магниты: Львов, "Путин-на-на-на" и так далее. Я их быстро убрала, спрятала. Оделась, открываю дверь, они смотрят на меня и говорят: "А здесь кто-то у вас живет?".
Я говорю: "Не знаю, мы только сюда заехали". И один говорит: "Ну, вы не бойтесь, мы же свои". И выламывает дверь в квартиру напротив.
Анна: Оккупационная администрация тогда уехала, все спецслужбы уехали в то время, и после потопа они не вернулись. Вообще, когда произошел потоп, все думали, что с этой большой водой зайдут наши войска. А они этого испугались.
"Мы ехали от села к селу. И так 20 блокпостов"
– Каким маршрутом вы уезжали с оккупированных территорий в 2024 году и пришлось ли вам проходить фильтрацию?
Анна: Мы добирались через Херсонскую область, через Мариуполь в Новоазовск. В Новоазовске был пункт пропуска на Ростов-на-Дону. Из Ростова мы уехали в Белгород, а из Белгорода – в Сумы, там переходили границу. Такой у нас был круг.
Всю свою технику мы оставили дома. Мы купили в одном селе российский телефон, вставили туда российскую SIM-карту, чтобы иметь возможность с волонтерской группой переписываться, которая нам помогала уехать. Всю переписку удаляли, потому что волонтеры тоже очень боятся показать свою деятельность.
Они нам говорили: "Сейчас вы едете в ту деревню". Все, мы эту переписку удалили, уехали, куда нам сказали. Дальше в этой деревне нас встретили, сказали: "Сейчас едете в ту деревню". Мы ехали от села к селу. И так 20 блокпостов. Но блокпосты мы прошли более-менее нормально. Нас никто не трогал, беседу с "зелеными человечками" вели только водители, которые нас везли, а мы сидели и молчали.
Впервые, где нас остановили, это был Новоазовск, пункт фильтрации. Приехал микроавтобус, в нем было 8 или 10 человек, кто выезжали с моей группой. И только нас двоих со старшей дочкой взяли на допрос. Никого не взяли, только нас вдвоем. Четыре часа нас с ней допрашивали.
Мария: Я сидела, ждала их (мать и сестру) четыре часа, потому что я маленькая еще была, ко мне не цеплялись. Но я не знала, что думать: вдруг найдут сейчас что-нибудь, и нас не домой повезут, а еще куда-то, или наоборот, просто отправят домой.
Анна: У нас с собой ничего не было. Я взяла за собой диплом учителя русского языка. Взяли российский телефон, он у нас один на всех был. Они спрашивали, почему у вас нет телефонов? А мы проговорили это дома, ну и рассказывали им историю. 150 раз отвечали на один и тот же вопрос. Еще они нашли где-то в телефоне, видимо, имя, фамилию и в Facebook нашли какую-то мою ученицу прошлых лет. Говорят: "Это кто?" Говорю: "Это моя ученица". Они ждали, возможно, мою реакцию, что может я нервничать начну. Но, поскольку у меня не было этой реакции страха, нас пропустили.
– Паспорта вы показывали украинские?
Анна: Да. Мы ехали полностью с украинскими документами. Нас спрашивали, почему у нас до сих пор у вас украинский паспорт, почему вы до сих пор не взяли (российский паспорт – ред.). Я в жизни столько не врала, сколько тогда им врала. Я им сказала, что собиралась подать документы на оформление паспорта, но, когда шла в паспортный стол, то как раз передо мной был взрыв. Я развернулась и больше уже никуда не ушла.
– Сколько времени заняла эта дорога для вас?
Мария: Четыре дня. Сейчас это гораздо больше, потому что мы ехали через Колотиловку (пункт пропуска – ред.) , там нужно просто было перейти границу. А теперь ее закрыли. У нас недавно знакомая выезжала пять дней, но она ехала через Беларусь. Сейчас намного тяжелее выехать. Но если есть желание, можно все сделать.
Анна: Когда мы вышли в Колотиловке и к нам вышел украинский солдат, я вам не могу передать: мы так плакали! Я в оккупации за два года не плакала так, как тогда, когда мы увидели этого мальчика. И потом плакала, когда мы потом зашли в киевское метро, а там наши люди, все наши.
Знаете, когда тебя поднимают быстро вверх, у тебя грудь, легкие не успевают расправиться. Вот у меня тогда такое впечатление было. Боже, здесь все мое, здесь все родное, и вот оно есть, я могу его почувствовать!
Мария: И у меня подобные впечатления были. То, что ты можешь говорить все, что думаешь, и ты знаешь, что тебе ничего за это не сделают, тебя не расстреляют и так далее. И просто ты наконец-то увидел людей, именно людей!
– С 2024 года вы живете в Киеве. Чем вы занимаетесь сейчас?
Анна: Я работаю в своей школе онлайн. Старшая дочь поступила в Национальную академию. Младшая сейчас в 9-м классе.
София: Я учусь на специальности практическая психология. Почему я пошла туда? Потому что я понимаю, что после войны людям нужна будет как физическая реабилитация, так и психологическая, и она не менее важна, чем физическая.
– Как вас жизнь в Киеве?
Мария: Очень большая разница между жизнью дома и в Киеве. Хоть Киев и столица, и все здесь очень круто, но ничего не сравнится с домом, я очень скучаю по дому. Внутри я очень хочу вернуться домой, где у тебя все свое, родное.
Анна: Как бы здесь ни было хорошо, какая бы это ни была столица, но конечно, мысли мои там, дома. Душа моя там, и я знаю, что я буду там. Я в это верю.
