Украинец Юрий Шаповалов – коренной житель Донецка, врач с 30-летним стажем. До начала российской оккупации в 2014 году он работал нейрофизиологом в диагностическом центре областной больницы. Вне работы страстью Юрия были кактусы: он собрал большую коллекцию и возглавлял местный клуб любителей этих растений.
После начала оккупации Донецка Юрий решил остаться в городе. Под псевдонимом "Залишенець Донецький" ("Оставшийся в Донецке") он рассказывал в Twitter, как меняется город под властью России. В январе 2018 его задержали силовики так называемого "Министерства госбезопасности ДНР" (местная спецслужба, подконтрольная России). Шаповалова обвинили в шпионаже в пользу Украины и приговорили к 13 годам тюрьмы. Он провел за решеткой в тюрьмах "ДНР" 7 лет, 7 месяцев и 3 дня и был освобожден лишь 14 августа 2025 года, когда Украина и России провели очередной обмен военнопленными и гражданскими.
О том, что он пережил во время оккупации и в тюрьме, Шаповалов рассказал проекту украинской службы Радио Свобода Донбасс Реалии.
"Я для себя выбрал: оставаться"
– Весной 2014 вы допускали, что ваш город может, как и Крым, попасть под оккупацию?
– Я к тому времени не мог даже представить, что все это завершится реальной оккупацией. Мы понимали, что все пророссийские акции в Донецке были искусственно организованы. Это был какой-то спектакль. Потому что мы видели, что активистов для этих митингов привозят откуда-то со стороны Ростова, а массовку набирают из донецких бабушек, для них это было такое развлечение – поучаствовать в таких митингах.
Это была хорошо спланированная, разработанная спецоперация российских спецслужб, чтобы сымитировать в Донецке протесты на почве сепаратизма. А на самом деле я и тогда, и потом воспринимал это как оккупацию. Это было не что-то, что зародилось у нас в Донецке. Это было принесено извне.
Людей с проукраинской позицией в самом Донецке было больше, чем с пророссийской. Может, где-то в регионе, в депрессивных городках Донбасса, где все позакрывалось, людям было тяжело жить, у них была нелегальная работа на копанках (неглубоких шахтах по добыче угля) и так далее. Может, там и были какие-то, даже не пророссийские настроения, но антикиевские. И на этом и сыграли россияне.
– Тем не менее, иметь проукраинскую позицию в Донецке, весной 2014 года уже было достаточно опасно. И еще опаснее было выходить на проукраинские митинги.
– Но люди выходили на акции. Проукраинские настроения были все время. Но да, нужна была смелость, решительность, чтобы пойти туда и поучаствовать.
– Когда уже стало понятно, что оккупация произошла, и многие люди с проукраинской позицией начали уезжать из Донецка, вы остались. Почему вы это сделали?
– Были причины бытового, личного характера. Мы прикинули с моей мамой, сможем ли мы куда-нибудь уехать. Это было и материально не очень для нас приемлемо, и организационно тяжело. А кроме того, у меня было такое мнение, что этот призыв, чтобы все проукраински настроенные люди бежали с этой территории – тоже часть какого-то российского сценария. И, если мы все украинцы, проукраинские люди, добровольно уедем оттуда, то мы сами освободим нишу для россиян, и они заселят этот ареал. И это уже не будет Украина, потому что украинцев там не останется. Поэтому я для себя выбрал такую позицию – оставаться, чтобы в Донецке оставались украинцы.
– Вы вели в это время блог под псевдонимом ""Залишенець Донецький" и фактически описывали и показывали там, как живет город в оккупации. Вы понимали, насколько это опасно, что вас могут отследить за такую проукраинскую позицию?
– Я понимал опасность, но, может быть, ее недооценивал. Я не думал, что меня арестуют и будут пытать. Возможно, это с моей стороны было легкомыслие.
Вся эта подконтрольная России "Донецкая народная республика" казалось такой выдуманной, виртуальной, что мне казалось, что, если раскрыть людям правду, рассказать об этом, – все поймут, что это действительно что-то такое, чего не существует, а есть только в телевизионной картинке и на бумаге, в чьих-то заявлениях. А на самом деле это как была Украина, так и есть. И многие так и воспринимали это.
Многие люди из Донецка тогда выезжали на подконтрольную власти Украины территорию, получали там пенсии, регистрировали там браки, рождение детей. А к "ДНРовцам" все относились как к чему-то чужеродному, не своему.
"Что, попался, "залишенець"?"
– Можете рассказать о вашем задержании в 2018 году и о том, в чем вас обвинили?
– Задержание произошло неожиданно для меня. Это было начало января 2018 года. Я возвращался с работы домой, шел пешком и разговаривал с мамой по телефону, выяснял бытовые вопросы. Услышал, как сзади на меня набросились какие-то мужчины, повалили на землю. Выбили из рук телефон, натянули мне мешок на голову, руки стянули пластиковой затяжкой, погрузили в машину и отвезли в "МГБ" .
Там меня там избивали несколько часов подряд. Потом привезли в "Изоляцию", это такая печально известная спецтюрьма "МГБ" в Донецке.
– Вам сказали, почему вас задержали?
– Да, первой же фразой, когда меня погрузили в автомобиль, была: "Что, попался, "Залишенець Донецький?" Я сразу понял, что со мной происходит. Обвинили меня в "шпионаже" в пользу Украины. Они постоянно во время допросов, избиения пытались узнать, на кого я работал, кто мой куратор, сколько я получал за это. Такие у них были вопросы. Они не могли себе представить, что человек может таким заниматься, исходя из собственной гражданской позиции. Они считали, что обязательно за это должен мне кто-то заплатить, кто-то дать поручение.
– "Изоляция" – страшное место, мы знаем это по рассказам выживших там людей. Сколько там вы были?
– Я там пробыл ровно 100 дней, с 11 января по 26 апреля. Все это время меня держали в подвальном помещении в "Изоляции". Там были камеры на первом этаже, и было подвальное помещение, где было две, кажется, одиночные камеры и одна большая камера, рассчитанная на 20 человек. Нас там было сначала пятеро, потом до четырнадцати человек. Это было помещение без естественного света, без воды, без канализации. Там было очень холодно, мы мерзли все время.
Воду нам приносили в пластиковой бочке 50-литровой, а пользовались мы водой с помощью пластиковой бутылки с дырочкой в крышке – над ведерком из-под краски. Мы так и умывались, и зубы чистили, и носки стирали. Когда вода кончалась, нужно было стучать в дверь и просить, чтобы нам ее принесли.
Физиологические потребности справлять приходилось в пластиковую емкость 200-литровую. Ее примерно раз в неделю нужно было самим выносить вручную во двор, чтобы сливать в канализацию. Это физически было тяжело.
Спали мы на настилах, где были положены матрасы в два яруса. И когда мы слышали, что в нашу камеру кто-то заходил, что дверь отпирается, нам нужно было натянуть пакеты на голову, встать на колени спиной к двери, руками опереться на этот помост, где мы спали, и ожидать каких-то неприятностей. В камеру могли зайти и просто так нас дубинкой по спине ударить или что-то еще сделать.
– Вас там допрашивали?
– Однажды ко мне туда приезжали два оперативных сотрудника "МГБ", а потом меня еще несколько раз вызывали, отвозили автомобилем в помещение "МГБ" и там проводили допросы. Они тоже сопровождались избиениями.
Кроме избиения, там еще такие акции устрашения: имитация расстрела, когда тебе к затылку приставляют пистолет и щелкают курком со словам "Ой, осечка!" Или говорят: "Щас прострелим тебе колени" – и приставляют к ним пистолет.
Был такой эпизод, когда они требовали, чтобы я согласился подписать какую-то формулировку в протоколе: мне натянули полиэтиленовый пакет на голову, вокруг шеи его замотали. И когда я уже начал задыхаться, то сказал: "Хорошо, я поставлю свою подпись под тем, что вы хотите".
Первые 30 дней у них считались административным арестом. И именно в эти первые 30 дней жесточайшие были мероприятия. А потом они передали дело следователю, назначили мне своего адвоката, их же МГБшного, и тогда уже стало легче в плане физического насилия. Причем первый следователь, который у меня был – он скрывал от меня, как его зовут. Он мне бумаги давал на подпись, прикрыв бумажкой свою фамилию, так, чтобы я не знал, кто он. Но я потом узнал, как его зовут.
– Что для вас было труднее всего в то время?
– Я тогда очень тяжело переживал отсутствие контакта с родными. Первые 30 дней у меня вообще не было связи с мамой, а потом, когда мое дело передали следователю, мне разрешили передачу от мамы – так я понял, что с ней все в порядке. Я две передачи от нее получил, а потом снова перестал их получать и не знал, что происходит.
Потом прошли эти 100 дней в "Изоляции", и меня перевели в донецкий СИЗО. Там я пять месяцев снова был без связи с мамой, я терял рассудок, я не знал, что происходит. У меня были разные предположения: либо с мамой ли что-то произошло, либо это "разработка" со стороны "МГБ", либо обо мне просто как-то забыли.
Как я потом понял, это был последний вариант. Мой первый следователь так отпраздновал 23 февраля, что сломал ногу. Он ушел на больничный, и мое дело просто где-то лежало, никто им не занимался, пока его не передали другому следователю. А до этого мне было очень тяжело: меня перевели в СИЗО, но передачи я не получал. Я в зимней обуви все лето проходил и не имел даже обычных средств гигиены, таких как зубная щетка. Все это я просил у товарищей, которые там рядом со мной были.
Суд по моему делу прошел 16 апреля 2020 года. Мне вынесли приговор – 13 лет лишения свободы с содержанием в колонии строгого режима. И где-то в середине июня меня перевезли в Макеевскую колонию, где я находился до самого освобождения.
"Для администрации колонии был шок, что это по такому сценарию начало развиваться"
– Какой у вас вообще доступ был к информации, новостям в колонии? У вас там была возможность следить за происходящим в стране?
– У нас был телевизор, но, конечно, только с российскими каналами и "ДНРовскими". Когда в 2023 году россияне официально под свой контроль взяли колонию, включили ее в состав своей ФСИН, они вообще оставили один кабельный канал на всю колонию. Совершенно отрезали от информации.
Был период, когда мы пытались (это было запрещено) с помощью радиоприемника на FM-волнах поймать что-то из украинских каналов. Но сейчас это уже невозможно – фронт отодвинулся и сигнал из Украины не доходит. А раньше иногда удавалось альтернативную точку зрения услышать.
– В бытовом плане в этой колонии вам стало легче или сложнее, чем в "Изоляции"?
– Субъективно для меня каждый перевод воспринимался как нечто положительное. Когда я после "Изоляции" попал в СИЗО, мне казалось, что по сравнению с "Изоляцией" там было намного лучше. Когда я после СИЗО попал в колонию, мне поначалу казалось, что это какой-то пионерский лагерь. Но затем стало ясно, что это все равно место лишения свободы, а свобода – это самое важное, что есть у человека. Но человек – это такое существо, которое приспосабливается к любым условиям. Главное – правильную установку себе дать, чтобы сохранить себя как личность, организм свой сохранить.
– Вас в колонии держали отдельно от осужденных по уголовным статьям?
– У нас был отдельный отряд для осужденных по политическим статьям. И администрация колонии все делала для того, чтобы мы не смешивались с основном массой осужденных за криминал. Нас держали в отдельном бараке за сплошным железным забором. Еду приносили в барак. Никуда за границы этого локального сектора нас не выводили.
Все изменилось, когда россияне официально зашли в колонию в 2023 году (Россия начала переводить пенитенциарные учреждения на оккупированных территориях Украины под свой полный контроль на официальном уровне в 2023 году, до этого формально они находились в структуре группировки "ДНР" – ред.) .
– Как вы вообще узнали, что началось полномасштабное вторжение России в Украину?
– Мы, конечно, смотрели российские новости. Смотрели печально известное собрание Совбеза, когда Путин призвал к себе своих приближенных, таких как Нарышкин (Сергей Нарышкин, директор Службы внешней разведки РФ – ред.). Это мы видели. Но все-равно как-то не укладывалось в голове (что будет война). До последнего момента никто не мог поверить, что это возможно.
Я думаю, для администрации колонии самих был шок, что это все по такому сценарию начало развиваться. И я видел, что их постепенно россияне стали вытеснять с их мест: они стали ставить своих людей, потому что больше им доверяли. Среди персонала колонии первый заместитель начальника колонии стал россиянин, начальник отряда – россиянин, оперативник, режимщик (начальник режима) – тоже. И я так понимаю, что россияне к местным, какую бы позицию они ни занимали, относятся с недоверием. Для них все равно эти дончане, которых они "защищают", как будто не свои.
– Что изменилось в вашей колонии после начала большой войны?
– Россияне ввели свои порядки, многое изменилось. Они забрали у заключенных все домашние вещи, одели нас в арестантские робы, забрали у нас постельное белье, полотенца и выдали свои вафельные.
Ограничили количество передач. Теперь только раз в три месяца 20 килограммов в посылке можно было получать. И начали привлекать к работе. Большинство наших людей начали работать или на швейном производстве, или на деревообработке. Я сначала работал на изготовлении снастей для рыбалки. Это был заказ какого-то частного предпринимателя из Белгородской области [России].
За работу максимум, который можно было получить – около 400 российских рублей. На них можно было купить, пожалуй, одну-две пачки чая или 4 литра молока. Но молоко был дефицитный продукт. Я себе заказывал молоко, через "отоварку", как у них это называлось, по каталогу. Можно было выбрать себе продукты и заказать. Они обещали, что это будет каждый месяц. Но на самом деле получалось так, что ты сделал заказ и, может, через полтора-два месяца к тебе доедет молоко.
– Сначала вам передачи передавала мама, правильно?
– Да.
– Я знаю, что ваша мама умерла, пока вы были в колонии. Можете рассказать о том, как вы узнали о ее смерти? Вас отпустили на похороны?
– Тогда у нас еще была возможность воспользоваться мобильным телефоном. Его не было у нас постоянно, его приносили в барак, мы занимали очередь, но каждый 3-4 минуты мог пообщаться с родными. Когда до меня дошел черед, я звоню – мама не отвечает. Такие случаи были и раньше, но на этот раз я почувствовал сразу, что не просто так мама не берет трубку.
Я еще несколько раз перезанимал эту очередь, пытался дозвониться до нее – не получилось. И я тогда позвонил по телефону человеку, которому мама оставляла ключи, чтобы она сходила и узнала, что там произошло. Потом я ей еще раз позвонил по телефону, и она мне сообщила, что произошло такое горе. О том, чтобы мне проводить маму в последний путь, не могло быть и речи.
– Кто хоронил вашу маму?
– У меня есть младший брат, но он еще с 90-х годов живет в Москве. Когда я ему позвонил по телефону (это было непросто, но в итоге позволили мне на московский номер позвонить), он уже был в пути, уезжал в Донецк. И все, что касается мамы, он выполнил – и похоронил, а потом памятник [поставил]. Все сделал, что от него требовалось.
А что касается меня – он сказал, что материально поддерживать меня не будет. Он боится за свою семью, и этим заниматься не будет, чтобы не подставляться.
– Я знаю, что ваши коллеги врачи, ваши друзья из союза любителей кактусов, который вы возглавляли в Донецке, как-то пытались вас поддерживать, пока вы находились в заключении, собирали для вас средства, как-то передавали вам. Вы знали об этом, и каким образом потом эта поддержка, как мамы не стало, происходила?
– Я деталей не знал. Я знал, что люди меня поддерживают, но кто именно и каким образом мне не говорили. Я очень благодарен маме одного из наших осужденных. Она рисковала, но активно помогала мне, привозила передачи в колонию не только мне, но и еще нескольким людям. И вот эта добрая женщина по своей инициативе вышла на моих бывших коллег по работе, по хобби, смогла организовать сбор средств мне в материальную поддержку.
Я это очень ценю, ценю всех, кого знаю, кто мне помогал и тех, кого не знаю. Я чувствую, что у меня есть долг перед этими людьми.
"Это действительно чудо, что нас все же смогли вытащить"
– Я смотрела, когда происходили обмены между Россией и Украиной еще до полномасштабного вторжения. Был большой обмен в конце 2019 года, был обмен был 16 апреля 2020, в день, когда вам вынесли приговор. Как вы думаете, почему вы не попали тогда на обмен?
– Я не знаю. Летом 2019 года меня и еще несколько человек стали часто вызывать на следственные действия, на ознакомление с материалами следствия. И многие люди, которых тогда вызвали, потом попали на обмен в 2019 году. Сначала меня тоже вместе с ними возили в "МГБ", а потом вдруг перестали. Мой следователь сказал: "Я видел вашу фамилию в предыдущих списках, а теперь вас чего-то там нет". Почему? Он сам не знал. Но я понял, что в обмен 2019 года я не попадаю.
– И когда вы оказались в Макеевской колонии, вы поняли, что это уже надолго?
– Ну да. Хотя тогда, в 2020 году, еще действовали Минские соглашения, и мы все надеялись, что будут еще большие обмены. Об этом говорили все время. Мы все следили за новостями, когда проходили заседания контактной группы каждые две недели, надеялись, что вот-вот какое-нибудь решение будет принято.
Вера никуда не девалась, надежда оставалась, вплоть до начала полномасштабного вторжения. Но когда началось вторжение России, я лично понял, что все, это вопрос куда-то на периферию отходит. Что вся страна в войне, и всем не до нас. Вера никуда не девалась, надежда оставалась, но чем дальше – тем она все сильнее ослабевала. Умом я понимал, что на обмен рассчитывать не приходится. И это было действительно чудо, когда нас все же смогли вытащить.
– Знали ли вы, что готовится обмен сейчас, что вас будут менять? Когда вы об этом узнали?
– Мы не знали об обмене ничего. О чем-то таком мы начали догадываться, когда где-то недели за две до самого обмена нам (не всем, а где-то двадцати мужчинам из отряда), принесли на подпись бумаги, где было написано, что после увольнения по истечении срока пребывания мы подлежим депортации с территории Российской Федерации и на 10 лет нам запрещен въезд на территорию РФ.
Всем, кто подписывал бумаги, оставалось еще по 5–6 лет срока, но им принесли такие бумаги. Мы даже боялись озвучивать это, но догадывались, что готовится что-то. А про сам обмен мы узнали непосредственно утром 13 августа, когда нас уже забрали из колонии.
Я тогда работал на "швейке", в швейном цеху, причем во вторую смену. Работал с пяти часов дня до двух ночи, и нам разрешалось спать до десяти утра, не выходить на утреннюю проверку. Людям объявили (об обмене – ред.) , когда они вышли на перекличку, а я спал. И меня просто растолкали и сказали: "Собирай вещи, ты едешь на обмен". И я вот в таком шальном состоянии собрался и уехал.
– Каковы были ваши первые мысли, желания, чувства, когда вы наконец-то осознали, что вы на свободе в Украине?
– Прежде всего была радость от освобождения. Мы уже в последнее время и не верили в то, что возможен такой обмен. Было чувство благодарности по отношению к тем людям, которые нас вытащили. И была неожиданная радость от реакции простых людей, которые нас встречали. Когда наши автобусы заехали уже на территорию Украины, сначала представители государственных структур к нам зашли, поздравили. А потом пришли простые люди. Мы услышали украинский язык, увидели украинские флаги. Люди приветствовали нас.
Понимаете, когда я был там (в заключении – ред.) у меня, было ощущение, что я остался один, и что у меня нет ни родственников, ни знакомых. А вдруг представитель координационного центра говорит: "О, вы Юрий, я вас знаю, мы вами занимались, мы прилагали усилия, чтобы вас вытащить". И потом в течение следующего месяца я все время узнавал, как много людей персонально знают о моей ситуации, как они заботились обо мне, помогали мне. Это меня несколько шокировало, даже озадачило.
Но из нашего отряда в Макеевской колонии забрали в этот обмен меньше половины людей. Забрали где-то 20 человек, а всего нас было чуть более 50, то есть более 30 человек еще остаются в Макеевской колонии. А по всей России таковых еще много. За решеткой остались ребята, которые находятся там с 2015 года, с 2017 года. У меня до сих пор перед глазами стоят их лица – когда нас забирают, а они остаются. Это тяжело.
"Просто многих лет в неволе привыкнуть к обычной жизни, оказывается, непросто"
– Все, что у вас было, осталось в Донецке. С чем вы приехали в Украину после обмена?
– У меня была небольшая сумка, пакет. Спортивный костюм я на себя надел, носки и трусы с собой унес. И все больше ничего у меня не было. Мобильные телефоны нам выдали сразу, как только произошел обмен. Также выдали пакет с гуманитаркой, одежду, в которую можно было переодеться, вещи первой необходимости. И потом еще несколько раз нам выдавали одежду разные представители – Донецкая областная администрация, Киевская областная администрация, еще какие-то фонды.
И еще нам дали мобильные телефоны. И хотя у меня было записано несколько номеров, но когда попал мне в руки мобильный телефон, я понял, насколько одичал за эти семь лет – потому что я не знал, что это за предмет, куда там надо нажимать.
На самом деле это касается не только мобильного телефона. Просто после этих лет пребывания в неволе привыкнуть к обычной нашей жизни, оказывается, непросто. Я не думал, что так будет. Я думал: зачем мне какая-то реабилитация? Меня освободят – и я сразу вольюсь в активную жизнь. Но все не так-то просто. Я к такой интенсивности жизни просто не привык.
Семь лет мы сидели там, где один день похож на другой, где от нашей инициативы ничего не зависит – все решает администрация и всякая инициатива подавляется. А теперь приходится самому принимать какие-то решения, помнить кучу разных моментов. Это сбивает с толку, но, думаю, это дело времени.
– Что вы сейчас планируете в своей жизни?
– Я хочу восстановить свои профессиональные навыки, хочу включиться в жизнь, чтобы пользу приносить и себе, и стране.
Сейчас, я так понимаю, Украина живет войной, сопротивлением российскому агрессору. Я думаю, что, может, я найду, как я тоже буду полезен для этого. Но еще не сориентировался.
Я в Twitter я зарегистрировал новую страницу, где я сказал, что это я тот, кто тогда писал этим псевдонимом – "Залишенець Донецький". И такая волна поддержки поднялась! Менее чем за сутки тысяча людей подписалась на меня, и все меня приветствуют. Мне как-то даже не по себе от этого. И мне неловко, когда мне пишут, что я герой, что я все выдержал. Я отвечаю, что я многое выдержал, но я не герой. Герои – это ребята, которые сейчас жизнь отдают на передовой. Вот это герои. Я действительно пострадал, многое вытерпел. Но я не считаю, что это героизм.
– Никаких родных у вас в Украине нет. И у вас здесь нет жилья. Где вы живете сейчас?
– Здесь нашлись мои коллеги, с которыми я раньше работал, которые переехали сначала в Мариуполь, потом в Киев. Они очень мне помогают, опекают, чтобы я не был один, беспокоятся. Для нас троих врачей (медиков, освобожденных в результате обмена 14 августа – ред.), офис омбудсмена нашел некий благотворительный фонд, который нас на ближайший месяц жильем обеспечил. И они продолжают заниматься решением этого вопроса. Людям предлагают разные варианты, будь то общежитие или модульный городок.
И потом у меня есть друзья по кактусам – я уже даже посетил выставку кактусов.
– Куда девалась ваша коллекция кактусов в Донецке? Сколько там было?
– Кактусов было много. Я ведь занимался почти 40 лет коллекционированием кактусов. Я никогда их не считал. Но ориентировочно могу сказать, что если бы их все расставить близко друг к другу, то где-то 50 квадратных метров могла бы занимать эта коллекция. Мои друзья помогли весной 2018 года перевезти ее в Донецкий ботанический сад. Так что я надеюсь, что хотя бы часть коллекции до сих пор там хранится, и есть люди, мои знакомые, которые сейчас ухаживают за ней. Может, когда-нибудь я увижу свои растения. Ну, а если нет, пусть они пополняют коллекцию Донецкого ботанического сада.
