21 января – очередная годовщина смерти Владимира Ленина, чье тело до сих пор лежит в мавзолее на Красной площади в Москве. Вопрос о том, как надо поступить с телом Ленина – захоронить или оставить лежать где лежит, – регулярно задают москвичам эксперты "Левада-Центра". В мае 2021 года 45% опрошенных выступили за то, чтобы похоронить Ильича. Примерно столько же людей – 42% – хотят, чтобы он и дальше оставался на Красной площади.
Александр Семин – режиссер рекламных и социальных роликов. В свободное от основной работы время он придумал и запустил проект "Невыносимое выносимо": под таким хэштегом в ютубе выходят ролики-метафоры о том, что собой представляет Красная площадь, пока там в мавзолее лежит забальзамированный вождь мирового пролетариата. Название канала: "Расстанный проезд 3" – это отсылка к Волковскому кладбищу Санкт-Петербурга. Там похоронены мать Ленина, Мария Ульянова, и две его сестры. В роликах Семина снялись певица Лолита Милявская, шоумен Александр Гудков, политолог Екатерина Шульман.
Как появилась идея видеопроекта, надеется ли он с его помощью на самом деле добиться захоронения Ленина (и когда) и как на эти ролики реагируют власти – об этом мы расспросили самого Александра Семина.
— Объясните, пожалуйста, как вообще появилась эта идея? Она довольно смелая. Я, например, сегодня смотрел опросы "Левады": половина населения России не приветствует идею убрать Ленина с Красной площади.
— Кстати, по-разному: по-моему, 2018 год все-таки 60/40 [соотношение тех, кто за и против]. Конечно, это абсолютно холиварная история. Собственно говоря, в том числе поэтому мы этим и занимаемся: весь проект "Невыносимое выносимо" – это попытки с разных сторон поговорить на эту тему. Очень важно: это не политический разговор, это разговор человеческий. Если мама захочет показать Ленина своим детям, мы задаем ей с помощью Лолиты откровенно вопрос: "А готова ли ты в реальной жизни показать тело мертвого человека?" Где-то размышляем на тему расстрельных приказов, с этого, собственно говоря, и начался проект. Где-то мы прислушиваемся к самому Ильичу, потому что при всем моем к нему отвратительном отношении нужно понимать, что он прежде всего человек. И мы живем в определенной культуре, которая подразумевает не издевательство над телом покойного.
В общем, с разных сторон мы пытаемся об этом говорить как раз для тех, кто еще сомневается, либо – самое страшное – для тех, кому все равно. Потому что если все равно – тогда убирайте. Но если все еще этот человек является достопримечательностью, если в центре страны лежит тело человека, который уничтожал собственный народ, если бабушка, которая ходит в церковь, одновременно держит красное знамя с его портретом, не зная, какое количество было убитых священнослужителей, сколько церквей было разрушено, – в общем-то, мы про это [говорим]. И обратите внимание: ни один новый ролик не похож на предыдущий, это всегда новая попытка и поиск той интонации, той темы, которая действительно захватит. Конечно, история с Сашей Гудковым, с Лолитой показали, что здесь, возможно, есть какой-то потенциал для продолжения разговора. Сейчас посмотрим.
— Не могу не спросить о том, что получили актеры, что получили участники съемочной группы? Например, Forbes пишет о том, что это все безвозмездная или околобезвозмездная основа. Те, кто снимался, с кем мы говорили, тоже говорят это.
— Вы знаете, этот проект действительно можно назвать волонтерским, но не до конца. Потому что то качество, на которое мы хотим выходить, – нам важно, чтобы это был не любительский театр, не самодеятельное искусство, нам важно, что если мы приглашаем большого артиста, а у нас все артисты огромные, то мы должны им обеспечить определенные условия по качеству. Кто-то снимается за минимальный гонорар. Но здесь мне проще, поскольку я практикующий режиссер и со всеми мы знакомы лично были до этого, что-то делали вместе в рамках моей социальной деятельности. С кем-то мы просто договаривались на минимальный гонорар, каких в кино или в роликах не было, в рекламе точно таких цен нет. У нас есть дружеский продакшн, с которым я почти всю свою сознательную профессиональную жизнь работаю, и это ребята, которые разделяют наши позиции и во многом уступают нам по ценам – грубо говоря, такая история.
Да, безусловно, у нас есть спонсорские деньги, я не буду это скрывать, потому что для меня это большая радость, что у нас большое количество единомышленников, которые могут помогать. Условно говоря, "железо" на съемке, за которое мы бы платили очень большие деньги, нам с помощью нашего дружественного подрядчика дается по себестоимости. Я знаю точно совершенно – для нас это просто важно, мы ни в коем случае не хотим доставать всех своей идеей, – но в этом проекте в огромном количестве участников нет ни одного человека, который бы не разделял нашу позицию.
— Вы можете назвать своих спонсоров?
— Нет, спонсоров я не могу назвать, потому что это частные люди, это бизнесмены. Но точно вам скажу, и в Forbes я говорил об этом: все, кто участвует в этом, это абсолютно обыкновенные люди, у которых просто есть возможность. Это люди, не представляющие ничьи интересы, и то, что мы все еще как-то живем, что у нас все это пока получается, лишний раз тому показатель. Потому что ни те ни те не могут нам ничего предъявить.
Вообще это любопытно: я, наблюдая за всем этим процессом и наблюдая за вопросами от журналистов, удивляюсь тому, что мы настолько лишены всяческих действенных свобод. Действенных – потому что никто не верит, что возможно объединиться под какой-то идеей и вкладываться. У нас [считается, что] это либо кем-то проплачено, либо есть какой-то интерес, либо, конечно же, есть "апэшэчка" (от АП – администрация президента – НВ). Я много делал социальных роликов, и там как-то это понятно, там никто не спрашивает: "А на чьи деньги?" Есть частный инвестор, есть топ-менеджер компании – он берет и вкладывается в это, и это как бы окей. Но как только ты выходишь за рамки такого частного, как только высказываешься на какую-то большую повестку – сразу возникает шаблон восприятия, это очень любопытно.
Сейчас мне уже даже не хочется доказывать, но на самом деле главный вывод, который я делаю по итогам этой кампании, что мы не верим в собственные силы, мы не верим в собственное объединение. Мы вообще отвыкли понимать, что можем собираться по какой-то идее, по какой-то позиции, вкладываться каждый кто чем может: продакшн – железом, актер – актерским мастерством, не знаю, автор, режиссер – режиссурой, декоратор – декорацией. Мы в это не верим, у нас обязательно должен быть заказчик – вот это печально. Это означает, что мы правильно это все снимаем.
Потому что, на мой взгляд, этот авторитарный код и отсутствие представления о свободе – как раз сейчас причина всего этого лежит на Красной площади. Совершенно однозначно, уроборос такой произошел: змея укусила свой хвост, и мы сами напоролись на это непонимание, что, оказывается, можно высказываться и пока, кстати, не быть еще "иностранным агентом".
— Вот – и меня не удивляет, что вы собрались, документалисты часто собираются, есть какое-то там андеграундное кино, люди высказываются. Меня удивляет, что вам разрешают публиковать ролики.
— А что такое "разрешают"? Конечно, я допускаю, что все в курсе. Но что такое "разрешают"? То есть честно — мне еще пока никто не звонил. Или людям, которые мне важны, которые мне могут что-то такое сказать: "Семин, ну-ка перестань", – ничего пока не происходило. Я думаю, что мы удачно попали, потому что мы начинали до попадания коммунистов в немилость. Когда мы начинали, еще не было этой конфронтации, лосей, не было этого всего. И я думаю, что нам просто повезло, потому что мы как бы inline с этим, что называется. Хотя мы выпустили сейчас "Вынос ели" – посмотрим.
С другой стороны, понимаете, в чем дело: а чего бояться? То есть понятно, что у нас, условно, за фотки на фоне храмов можно получить. Но поскольку мы не представляем ничьих интересов, мне не очень понятно, чего бояться. И главное – что мы нарушаем-то? Во-первых, это всегда игровой формат, это иносказательная форма, что очень важно. Я много об этом думал, что по большому счету в ситуации, когда ты реально не можешь действовать: когда все институты у тебя закрыты, у тебя нет возможности реально что-то менять, ну нет – остается только метафора. Остается только миф, иносказательные выразительные средства. Пока к ним прицепиться сложно – и пока к нам не прицепятся, мы будем это делать. Поскольку вынести его точно надо.
— Агентство стратегических инициатив с вами, например, не пытается разрывать отношения?
— Конечно, нет, я вам скажу больше. Еще до начала проекта, до того, как мы начинали снимать, я возглавлял социальное направление (я вообще занимаюсь социалкой, фондом, социальной рекламой, благотворительными проектами). Поэтому у меня есть возможность общаться – обратите внимание, Катя Шергова у нас в новостях [в одном из роликов]. Почему она там оказалась? Конечно, я еще помню ее по телевизионному прошлому, но тем не менее она директор фонда "Подари жизнь" Чулпан Хаматовой. То есть здесь нельзя прийти и сказать: "На, мы тебе отгрузим денег, славы, конъюнктуры, и снимайся!" – нет, они просто знают, что мы что-то такое умеем делать на тему общественного.
Я обожаю АСИ, обожаю то, что они делают, поэтому, собственно говоря, я там. У меня есть личная ответственность перед агентством – и поверьте мне, перед тем, как начинать всю эту затею, я поставил в известность. Думаю, что если возникнет какой-то конфликт интересов, мы обязательно это обсудим. Конечно, АСИ не имеет к этому никакого отношения. Уж точно это не задача агентства – заниматься [таким проектом]. Это моя задача – да. Мы же можем работать в разных местах: я работаю в фонде "Вера", работаю в Агентстве стратегических инициатив, работаю в своем рекламном агентстве, работаю педагогом в разных университетах.
— Как вы думаете, к столетию со дня смерти Ленина его отправят на Волковское кладбище или нет?
— Мы, конечно, хотим, чтобы раньше – очень долго ждать. Но, собственно говоря, 2024 год, как мы знаем, особенный год для страны. И мне представляется это хорошим символическим жестом. И кажется, что, вы знаете, сильно за этот год поменялась повестка. И я вот сам себя даже уже немножко бью по губам, потому что в той невероятно дикой, просто адской милитаристской риторике, в которой мы сейчас пребываем, странно говорить сейчас, грубо говоря, о главной проблеме в виде Ленина. Я к тому, что я не знаю, как это произойдет. Символически правильно тогда.
Тем не менее я абсолютно убежден, что если мы его вынесем, то вся эта авторитарная риторика может поменяться. Потому что сейчас он как бы "разрешает". Потому что преступник, являющийся достопримечательностью, не отрефлексированный, не покаянный, вообще не оцененный – это значит "разрешается". И я, конечно, надеюсь, что это случится раньше, чтобы мы скорее простились с этим хвойным прошлым, с этими хвойными инструментами, с этой хвойной эстетикой. А так да – красиво было бы в 2024 году, но ждать не хочется.
