22 января Московский городской суд отменил решение о продлении ареста обвиняемого по "московскому делу" Андрею Баршая и передал его дело на новое рассмотрение в Басманный суд "в связи с допущенными нарушениями". Однако из-под ареста Баршая не отпустили – он будет под стражей до рассмотрения его дела в Басманном районном суде.
21-летний Баршай – студент МАИ. Его обвиняют в том, что во время акции протеста 27 июля 2019 года он толкнул в спину росгвардейца Александра Козлова, что было квалифицировано как насилие в отношении представителя власти (часть 1 статьи 318 УК). Студента задержали в октябре 2019 года, поместили в СИЗО, а потом направили в стационар на психиатрическую экспертизу. Баршай месяц пробыл в Медицинском исследовательском центре психиатрии и наркологии имени Сербского, в итоге экспертиза признала Андрея здоровым и вменяемым.
Находясь в московском изоляторе, Баршай письменно ответил на вопросы корреспондента Настоящего Времени о себе, участии в акции протеста, убеждениях и жизни за решеткой. С помощью своего адвоката Светланы Байтуриной он передал ответы журналистам. В нем он сказал, что ему "очень хочется вернуться в учебу и потом уйти в науку".
*****
— Больше двух месяцев вы так или иначе в неволе: в СИЗО, на принудительной экспертизе в больнице. Как на вас повлиял арест, оторванность от дома, обвинения?
— По правде говоря, когда я попал в ИВС, я боялся, что как-то загрубею, переменюсь. В какой-то степени так и случилось. Я стал немного грубее, но мне кажется, что все вернется в норму, когда я вернусь на волю. Вообще, как мне, опять-таки, кажется, все перемены обусловлены лишь специфичностью обстановки учреждений, где я находился и нахожусь. По крайней мере, в это хотелось бы верить. Ну а еще я стал чуть более чистоплотным. Человек же ко всему адаптируется – вот и я адаптировался к изоляции и заточению. Меня адвокаты и сокамерники агитировали, чтобы я учился жить настоящим и хвататься за маленькие радости. Вроде бы я этому успешно учусь.
— Если бы знали, что участие в акции 27 июля обернется для вас уголовным преследованием, вышли бы на улицу?
— Один мой сокамерник, которого, к сожалению, осудили (по статье 228.2) и уже этапировали, привил мне мысль о том, что никто не может сказать, что было бы, поступи мы иначе. Тот результат, в котором мы живем, не самый худший. Почти все живы, здоровы, мои друзья перезнакомились между собой и моими родителями. Все не так уж и плохо. Когда ты что-то делаешь, ты не можешь с уверенностью сказать, что тебя ждет. Мы не задумываемся над последствиями, а если и делаем это, то не факт, что наши предположения оправдаются. А неизвестность пугает. Если бы я вернулся в тот день, то я бы все равно вышел, потому что уже знаю, что будет. А иначе, кто знает... Может, у моего кота живот заболел бы, и я бы не пошел 27 числа.
— Какие мысли занимали последние два месяца? Изменилось ли как-то мировоззрение?
— Не сказал бы, что кардинальные изменения в мировоззрении произошли. Просто какие-то мои представления о мире лишний раз подтвердились. В основном касательно российской системы исполнения наказаний. Я начал вести дневник, по освобождении, может, подредактирую и опубликую его.
Мысли тут меня занимают совершенно разные. Так, например, я думал над природой лжи и почему люди совершают преступления, почему закон существует в таком виде, над причиной возникновения тюремного сообщества и так далее.
А однажды письмо моей подруги меня очень сильно "загрузило". Я у нее спрашивал, правда ли небо на закате окрасилось в сиреневый цвет (мне из больничного окна было не очень хорошо видно). А она мне ответила, что сама не знала, что оно сиреневое, потому что сильно замоталась (учеба, работа, курсы). Ей просто было не до того. Я нахожу в этом какую-то злую иронию, потому что я ограничен в созерцании красивого неба – а подруга просто не смогла воспользоваться этой возможностью. Но в то же время мне ее стало очень жалко, ведь, находясь на воле, она оказалась в какой-то степени в большем закрепощении, чем я. Я вообще всегда за друзей переживал больше, чем за себя.
— После всего случившегося за последние месяцы вы по-прежнему связываете свое будущее с Россией и российской наукой?
— После задержания и суда по мере пресечения я прикинул возможные исходы и составил под них планы – но все они все равно совпадают в том, что я хочу остаться в России. Многие говорят, что надо валить, почти все говорят, что ничего не изменится и изменить у народа ничего не выйдет, а я не могу себе позволить взять и уехать – с моральной точки зрения. Тут даже дело не в какой-то привязанности к земле или зоне комфорта, а просто, когда я думаю об отъезде, начинает играть совесть, будто я помышляю предать кого-то.
Очень хочется вернуться в учебу и потом уйти в науку – это желание как было, так и осталось. Вопрос только в том, получится ли теперь это реализовать. Еще появились некоторые планы, связанные с общественной и просветительской деятельностью, но эти планы появились только благодаря идеям одного моего сокамерника, без которого не факт, что я подумал бы когда-нибудь о таком. Пока что хотелось бы оставить эту идею в тайне.
— В интервью Настоящему Времени родители назвали вас идеалистом и романтиком. Согласны с таким определением?
— Мне всегда было сложно самому себя характеризовать. Я достаточно самоироничный человек, и только из-за этого уже возникает много искажений. Поэтому я доверяю тому, что обо мне говорят близкие, хоть это и смущает. На суде по мере пресечения (когда родные и близкие давали Баршаю характеристику – НВ) я вообще так сильно раскраснелся, что конвоиры спросили, как я себя чувствую, и посоветовали умыться.
Убеждения же свои я бы охарактеризовал как анархические, но ни к какому конкретному течению я бы себя не отнес. Я понимаю всю утопичность такой идеи, но она мне все равно нравится.
— Что в вашем понимании свобода?
— Если идти от противного, то антонимом к свободе будет заточение, заключение и, наверное, ограничение. Многие процессы современного мира ограничены. В основном законами. Это ограничение внешнее, но есть еще и внутренний ограничитель – совесть. Для меня свобода – это жить по совести. Я при этом не отрицаю закон, потому что в современном мире это может быть весьма опрометчиво. Но, как мы видим, порой моя совесть с законом конфликтует.
— Что повлияло на ваше становление как личности? Какие люди, книги, фильмы?
— Прежде всего это были люди. Родители моих родителей мне дали какой-то базис, что ли. Потом это были мои лицейские друзья и подруги, с которыми я общаюсь до сих пор, и пара людей, с которыми нас просто свела жизнь, с которыми я подружился. Какое-то влияние однозначно оказала музыка (слушаю я в основном тяжелые направления). Среди фильмов – "Пи", "Мертвец", "Необратимость", фильмы Бергмана, трилогия "Три цвета" Кислевского.
— Как прошел для вас месяц в больнице имени Сербского? Где труднее: на экспертизе или в СИЗО?
— В Сербского было спокойнее и дышалось свободнее. Были при этом ограничения, которые напрягали, но они были немного иного типа, нежели в СИЗО. В целом атмосфера была посвободнее, но этим и навевала тоску – по воле. Но говоря вообще, в институте было все же легче. Поэтому и этот месяц прошел быстрее, чем время в СИЗО.
— С момента заключения под стражу вам не позволяют видеться с родными, следователь не дает родителям разрешение на свидания. Чувствуете ли поддержку через письма? Насколько тяжело быть практически в полной изоляции?
— Поддержку через письма чувствую, и очень большую. Очень благодарен всем, кто пишет. Но меня волнует ситуация с тем, что не разрешают свидания, потому что я не вижу объективной причины так со мной поступать (это относится ко всему процессу, впрочем). При этом мне хотя бы пишут, а есть арестанты, у которых нет родных, или те не знают, где их сын, муж, брат, отец. У них ситуация кардинально тяжелее. Так что могло быть и хуже.
— Чего больше всего не хватало в эти два месяца, что вы под арестом?
— Больше всего, по крайней мере поначалу, не хватало какой-то тактильности. Пообниматься с близкими. Такой мелочи. И еще очень сильно не хватает ходьбы. Я читал про минимум в 10 тысяч шагов, и в стенах СИЗО этот минимум почти никак не реализовать. Вообще не хватает многого, но с большей частью я смирился.
— Что первое бы сделали, если бы вернулись прямо сейчас домой?
— Мне довольно горько думать о такой вещи, как возвращение домой. Но если бы так случилось, я бы первым делом погладил кота. Так, чтобы он заурчал. А потом пошел бы отвечать на сообщения до тех пор, пока бы не уснул.
