Анна Дзиапшипа родилась в Тбилиси в семье абхаза и матери-грузинки. В детстве ее абхазская фамилия ассоциировалась с футбольными успехами ее дедушки, который играл за тбилисское "Динамо", а начиная с 1992 года фамилия стала тесно связываться с конфликтом, который произошел между двумя народами. Эта ситуация оказала глубокое влияние на ее детство и личность.

В своем первом полнометражном фильме "Автопортрет на границе" режиссер возвращается в Абхазию, в дом, который построил ее дед, в непризнанную страну, куда закрыт въезд для граждан Грузии. Используя уникальные семейные архивы, а также фрагменты теле- и радиопередач того времени, через свою личную историю она выстраивает политическую историю отношений между Грузией и самопровозглашенной Абхазией. Архивные изображения подобно нитям паутины (образ, который она также неоднократно использует) помогают автору.

Фильм Дзиапшипа – это путешествие по детским воспоминаниям в поисках своей идентичности. В апреле 2023 года фильм был удостоен приза жюри Международного кинофестиваля Visions du Réel.

Мы встретились с режиссером в Лейпциге на кинофестивале DOK Leipzig и поговорили о работе над картиной и о возможных путях решения грузино-абхазского конфликта.

– Как вы сами определяете жанр своего фильма?

– Это интересный вопрос. Мне его никогда не задавали. Для меня это экспериментальный документальный фильм или документальный фильм-эссе. Это своего рода эксперимент с реальностью, компиляция автобиографической истории с более широкой темой. Хотя "экспериментальный" – громкое слово, которое имеет очень много коннотаций. Но многие фестивали именно так определяют этот фильм.

–​ Я спрашиваю, потому что, если бы меня кто-нибудь спросил, я бы сказала, что это ностальгический хоррор или что-то в этом роде.

– Мне нравится ваше определение, потому что в каком-то смысле это хоррор, да.

– У вас в фильме пауки, паутины, заброшенные дома, а это все частые элементы хорроров. Вы использовали довольно специфическую метафору, чтобы показать оккупацию через пауков.

– Пауки были очень активным элементом моей поездки в Абхазию. Пауки и природа в целом, которая заполняет заброшенные дома, оккупирует их и каким-то образом наполняет собственной жизнью. Эта растительность повсюду, она занимает заброшенные пространства.

Первым шоком для меня стала большая паутина, которую я увидела внутри моего дома, которая метафорически и физически делила комнату на две части. Как и моя идентичность, которая разделена на две части – абхазскую и грузинскую. Мне очень интересна идея неантропоцентрического взгляда на мир. Взгляд и точка зрения других обитателей этой природы, которые живут вместе с нами. Как они выживают и как им удается это делать. И поэтому я начала изучать пауков.

Я нашла в фейсбуке группу "Дикая природа в Грузии" или что-то в этом роде, и там есть совершенно потрясающий вдохновляющий человек Армен Серопян, который знает о пауках все. Я с ним поговорила, и он дал мне книгу первой женщины-арахнолога в Грузии. Она писала о жизни пауков, о том, как они живут в Грузии, в каких местах они обитают и каковы их географические корни. И когда я читала о них, о том, как они двигаются, как они вторгаются и оккупируют пространства, то мне показалось, что это очень похоже на политику. И больше всего меня зацепила фраза о том, что для некоторых пауков паутина может быть и домом, и ловушкой. Я поняла, что через пауков я смогу метафорически объяснить мое представление о доме, о принадлежности и об идентичности.

– Ваши предыдущие короткометражные работы тоже посвящены теме идентичности, вашему внутреннему конфликту между грузинской и абхазской частью. Работа над полнометражным фильмом как-то помогла разрешить этот конфликт? Вы закрыли эту тему? Ответили на волнующие вас вопросы?

– Я думаю, что работа над картиной вызвала много других вопросов. Конечно, она произвела некоторый терапевтический эффект, но фильмы не снимаются ради этого. Эта тема для меня очень важна. Я работаю над ней несколько лет. Я думаю, что работа над фильмом скорее помогла мне принять свою идентичность. Не знаю, возможно, я еще вернусь к этой теме, а может, и нет. На данный момент эта глава идентичности закрыта.

Для меня в целом отношения между Абхазией и Грузией – очень важная тема. Это не только для фильма. Это часть моей жизни, это часть моей семьи, моей заинтересованности каким-то образом участвовать в этом процессе, говорить об этом с моими родственниками, с моими друзьями. Так что, наверное, эта тема останется со мной навсегда. И, возможно, в какой-то момент об этом будет еще фильм или статья, потому что я много об этом пишу. Я исследую эту тему. Это постоянно развивающийся процесс. Я имею в виду, что это все еще очень сложная тема для обсуждения. Она очень болезненна для обоих обществ. Особенно в контексте того, что сейчас происходит в регионе.

– Вы в фильме говорили, что человеку с грузинским паспортом было очень трудно попасть в непризнанную Абхазию. Как вам удалось это сделать? В каком состоянии ваш дом сейчас? Он все еще в этой паутине?

– Да, потому что там никто не живет. В каком-то смысле он разрушается. Теряет свою функцию как дома. Его построили для того, чтобы кто-то жил в нем, получал удовольствие, оживлял его. Он своего рода организм. Его нужно как-то подпитывать энергией живущих там людей.

А попасть в Абхазию было сложно. Несмотря на то, что у меня абхазская фамилия и есть там родственники, у меня грузинский паспорт, я родилась и выросла в Грузии. Я действительно отчаянно хотела поехать туда в течение нескольких лет. Мне повезло, удалось получить визу или что-то вроде визы и пересечь границу. Я была там несколько раз и при любой возможности еду туда снова, хотя сейчас это гораздо сложнее. Но если появляется шанс, я всегда стараюсь это сделать. Для меня очень важно иметь связь с этим местом, быть там.

– Вы не первый раз обращаетесь к теме дома. Одна из ваших предыдущих работ посвящена беженцам из Цхинвала, которые тоже мечтают вернуться домой. А что для вас дом сейчас? Где он?

– Это Тбилиси. Я живу там. На днях я даже призналась в этом своему другу, потому что вообще у меня были токсичные отношения с Тбилиси и Грузией в целом. Я люблю и ненавижу ее одновременно. Я получила стипендию и жила в США шесть месяцев. Когда я вернулась в Тбилиси, кажется, я впервые в жизни почувствовала себя дома. И мне понравилось это чувство. Я это поняла только после того, как уехала надолго.

Вообще, для меня дом – это место, где находятся люди, которых ты любишь. Но, с другой стороны, я принимаю дом внутри себя. Каким-то образом я чувствую, что могу быть дома где угодно. Так что это тоже что-то внутреннее ощущение. Это как домик улитки, который всегда с ней. Но я в этом смысле нахожусь все-таки в привилегированной позиции, потому что у меня есть физический дом, и в данный момент это Тбилиси. Об этом сложно говорить в контексте эмиграций и войн, когда видишь невероятное количество людей, которые вынуждены бежать из своих домов в поисках мира.

– Планируете ли вы показывать этот фильм в Грузии? Насколько абхазский вопрос болезненно воспринимается грузинами и грузинским правительством?

– У меня всегда были вопросы к тому, как наше правительство относится к абхазскому вопросу. Например, при предыдущем правительстве велась очень активная милитаристская политика по отношению к Абхазии. Мне страшно от того, что люди до сих пор думают разрешить этот конфликт военным путем и показать свою силу. А сегодняшнее правительство просто убрало Абхазию из повестки, они ее не обсуждают. Она осталась только в каких-то лозунгах. Политики постепенно забывают, как об этом говорить. Но никто в нашем правительстве никогда не говорил и не размышлял на эту тему серьезно. Об этих вещах говорит только гражданское общество, его часть.

Я понимаю, что об этом очень сложно говорить. И в Абхазии, и в Грузии совершенно разные точки зрения, и эти точки зрения никак не встречаются. А еще есть точка зрения вынужденных переселенцев, которая совсем не похожа ни на грузинскую, ни на абхазскую позицию. Как люди должны говорить об этом? Я не знаю, но диалог должен быть. Я не политик, но считаю себя очень политическим режиссером. И свой фильм я считаю политическим.

Грузинская премьера фильма была в Батуми, в ноябре у меня будет показ и в Тбилиси. И я знаю, что он вызовет некоторые вопросы. И я к этому готова, потому что для меня важно иметь возможность переосмыслить идеи. Иногда в Грузии ты говоришь что-то отличное от общепринятой точки зрения, и на тебя тут же наклеивают ярлык. А для меня очень важно иметь свою точку зрения. Нам следует поговорить об этом и по-настоящему задуматься. Ситуация меняется, меняется контекст. Мы должны прислушиваться и проявлять гибкость.

– Вы как представитель абхазской и грузинской стороны одновременно как думаете, есть ли способ решить этот конфликт мирным путем и как это сделать?

– Это действительно сложный вопрос, особенно сейчас. Первое, о чем я думаю, когда мы говорим о грузино-абхазском конфликте, – это то, что в Грузии многие называют этот конфликт грузино-российским. Конечно, Россия играет огромную роль в этой драме. Мы знаем, насколько она вовлечена во все, что происходит в регионе. И, конечно же, никто не отрицает, что ее участие было фундаментальным в грузино-абхазской войне. Но для меня важно называть этот конфликт грузино-абхазским.

Чтобы начать дискуссию, надо обозначить, что Абхазия – важная сторона. Обе стороны несут большую ответственность. И люди должны взять на себя эту ответственность. И нам нужно об этом говорить. Хотя это трудно. Это очень сложно. Но с того времени прошло уже 30 лет. И уже пора многое переосмыслить и посмотреть на это с других ракурсов. И, возможно, это может стать началом чего-то нового.

По поводу решения: я все еще верю в диалог. Хотя это звучит наивно, особенно сейчас, но я верю в общение. Когда я спустя долгое время поехала в Абхазию в 2013 году, это полностью изменило мою точку зрения. Потому что мне не хватало абхазской перспективы. Ведь это изолированное место. Получить информацию становится все труднее и труднее. А когда у тебя нет информации, то твои взгляды и идеи ни на чем не построены. Находясь там, встречаясь с местными, разговаривая с ними, я открыла для себя новые вещи. Мне повезло. И я думаю, это то, чего не хватает нашему обществу, – общение с реальными людьми. И речь не только о территории. Нам нужно говорить о людях. Я так думаю.