В России нужно жить долго, и Даниил Гранин эту долю прожил.

Советский писатель умер на 99-м году жизни в родном городе (хотя Гранин, настоящая фамилия Герман, родился не в Ленинграде, он всегда был ленинградцем и потом петербуржцем). Даниил Гранин – едва ли не последний из чисто советских писателей, которых будут помнить за то, что он пытался придать человечность советской жизни.

Даниил Гранин стал первым летописцем повседневности ленинградской блокады – после того, как была издана его совместная с Алесем Адамовичем "Блокадная книга". Совершив прорыв в официальном освещении темы блокады (пробил через Москву), Гранин в то же время оставался вполне официальным советским писателем и занимал ключевые посты в городском отделении Союза писателей.

После перестройки Даниила Гранина часто обвиняли в бездействии, когда требовалась помощь опальным литераторам (в частности, Иосифу Бродскому, обвиненному в 1964 году в тунеядстве и сосланному в Архангельскую область), но в то же время его авторитет как фронтовика, добровольно записавшегося в народное ополчение в 1941 году и прошедшего всю войну, всегда оставался непререкаемым.

В 2014 году, в год 70-летия снятия блокады Ленинграда, Даниил Гранин выступал (обязательно пойдите по ссылке) в Бундестаге: Германия принимала на себя вину за гибель ленинградцев от голода и холода в 1941-44 годах.

Вот выдержки из последних по времени интервью Даниила Гранина.

"Жизнь в России – всегда чудо. Плохое чудо или хорошее, но обязательно чудо. Предсказать, что здесь случится, пусть даже в следующем году, абсолютно невозможно.

Русский стол – это почти смертельно. Это кошмар – эти пироги, винегреты, эти рыба и мясо. И так во всем: мы ни в чем не знаем меры. Я учил свою дочь древнегреческому правилу: во всем должна быть мера. Искусство и культура — это всегда соблюдение меры".

(Правила жизни Даниила Гранина, Esquire)

О войне

"Никто не мог предсказать, что война продлится четыре года – ни военачальники, ни офицеры, ни рядовые. Если бы мне сказали, когда я добивался зачисления в армию: "Ты вернешься, если выживешь через четыре года", я бы не поверил или не стал бы записываться в народное ополчение.

Рассказывать про это в литературе после войны было стыдно. И цензура не разрешала. Цензура глушила это разочарование. Эта часть истории Великой Отечественной войны почти не была раскрыта. Не давали о ней рассказывать. Были какие-то две вещи в журналах про отступление, случайно проскочили, и больше ничего. <...>

Эта война отличается тем, что она сопровождалась сознательной ложью. Ложь считалась – как теперь выяснилось – необходимостью от разочарования, огорчения. Почему? Мы чувствовали, что потери войны – гораздо больше. Но, мне кажется, сейчас наступил момент, когда можно говорить достаточно откровенно, не боясь никого огорчить: ни народ, ни начальников. Эта цифра требует другого подхода, другого осмысления".

(Новая Газета, май 2017)

О фильме ФБК Навального "Он вам не Димон"

"Д. А. Медведев, очевидно, так занят своими делами, что приходится верить невероятному досье, опубликованному Алексеем Навальным".

(Гранин, разочарованный тем, что на его обращение о статусе Публичной библиотеки в СПб премьер РФ никак не ответил)

О доске Маннергейму на Захарьевской улице в Петербурге и о мосте им. Ахмата Кадырова

"Я понимаю тех, кто выступает против мемориальной доски Маннергейма. Их упреки мне ясны. Войска Маннергейма составляли часть блокадного кольца. Но есть и другое очень важное обстоятельство, о котором многие забывают. Финны со своей стороны обстрел города не производили, и, несмотря на требование Гитлера, Маннергейм запретил обстреливать Ленинград из орудий.

Ахмат Кадыров никаким образом ни с Петербургом, ни с Ленинградом не связан. Какое отношение Кадыров имеет к нашему городу? У нас и без того много посторонних и ничего не говорящих нам названий. Такое решение – это дань времени. Через 50 лет никто не сможет объяснить прохожему, кто это такой. В Чечне – другое дело. Там Кадырова будут помнить. Это их национальный герой.

(Фонтанка, июнь 2016 года)

О речи в Бундестаге

"Германия совершила преступление. Эти почти 900 дней Блокады, когда воевали с помощью голода. Это не было честным поединком. Воевали не солдаты с солдатами, а немецкий Вермахт воевал с невооруженным гражданским населением, с горожанами. Вот эта часть войны плохо известна в Германии, и я опять бы рассказал им, что такое была Блокада. Меня для этого тогда и пригласили.

Но вообще-то надо было сказать им, что сегодня Германия другая, немцы другие. Проделана большая работа у них, хорошая работа, связанная с денацификацией, с уничтожением нацизма, идеологии. Эту очистительную работу провел Нюрнбергский процесс. Это другая страна. Какими ни были бы ее недостатки, ее нельзя сравнивать с гитлеровской Германией.

Я когда ехал туда, то думал, о чем говорить. Я не хотел хвалить немцев. Во мне еще живет солдат. Я видел, что творили немцы. Что они творили в Питере: в смысле бомбежек, обстрелов. Что они творили, когда наступали, жгли деревни, разоряли города. Рассказывать им об этом сейчас? Они и так сильно измучены чувством вины. Так что я ничего особенного бы не сказал. И хвалить их я просто не могу, памятуя о том, что было".

(Субботний Рамблер. Февраль 2017 года)

О Сталине

"Посидели, поговорили, а потом хозяин дома позвал в сад. А там будка с электромотором. Хозяин включил его, и из ямы вырос... памятник Сталину! Из-под земли!

Я Сталина не могу понять. Вы знаете, что он был книгочеем? Читал Толстого, Чехова, Достоевского, Анатоля Франса, авторов непростых. И при этом оставлял пометки на полях. Это любопытно: человек, пишущий на полях, он ведь делает это непосредственно для себя, не для кого-то еще. Значит, он размышлял над книгами, которые читал. И трудно себе представить, как это возможно: читать "Воскресение" Толстого – а потом приходить в Кремль и подписывать расстрельные списки?"

(Российская газета, апрель 2017 года)

О законе Виталия Милонова, ограждающего несовершеннолетних от "пропаганды гомосексуализма", и о законе "Димы Яковлева"

"Я вам скажу, что пропаганда гомосексуализма среди несовершеннолетних – это правильный запрет. Не то что правильный, я не знаю, что правильно, что неправильно, если так уж говорить, но я поддерживаю такой закон.

У меня вызывает сомнения и даже возражения, что нельзя усыновлять детей иностранцам. У нас масса беспризорных детей, десятки тысяч. У нас детей в неблагополучных семьях очень много. Да, и там бывают случаи плохого обращения, но это – десятки, сотни. А сколько у нас живут в плохих условиях, и мы не в состоянии обеспечить даже детскими домами. А в детских домах несравнима жизнь с семейной жизнью. И мы почему-то не публикуем, сколько удачных усыновлений иностранцами, в той же Америке и в других странах. Сколько тысяч наших детей нашли хорошие условия жизни, нашли новых себе приемных родителей, стали людьми, обеспеченными родительской лаской. А таких много! Почему мы об этом не говорим? Если сравнить эти цифры, я боюсь, что эти запреты неоправданны.

Вообще, насчет гомосексуализма и лесбиянства я хочу сказать, что для меня тут не очень понятно, имеем ли мы право вмешиваться в личную жизнь человека. Пропагандировать – это другой вопрос, но запрещать, осуждать, считать, что это антиобщественный поступок и так далее, есть ли у нас такое право? Сомневаюсь".

(Радио Свобода, октябрь 2013 года)

О Путине

Он тоже отталкивает любовь, он слишком недоверчив, в чем-то и жестокий, с убеждениями, конечно, со своей картиной мира... Я его давно знаю, он всегда был таким — не особенно человечным, это принцип. Правда, в последнем разговоре он, может быть, оттаял... и то не убежден.

(Новая Газета, февраль 2014 года)

О российской национальной вине и Украине

"В России процесса над сталинизмом не было потому, что мы победили. Упоение победой, которая была справедлива по своей сути, потому что мы воевали со злом, с этой темной силой фашизма, многие годы мешало нам увидеть, что и в этой победе, и при этой победе мы допускали ужасные преступления. 1937 года и последующих годов, и даже после войны, и во время войны. Мы много натворили зла.

Патриотизм не в том, чтобы забыть плохое. Патриотизм в том, что победа в этой войне была чудом. <...> Историк не имеет права уклоняться от тех недостатков, которые были в блокаду. Блокаду наша власть не обеспечила ни своевременной эвакуацией людей, ни запасом продовольствия. Это вина наших людей, которые были у власти. Из-за них много людей погибло в Ленинграде. Вы хотите, чтобы мы забыли это? Ради чего? Это не компроментирует Победу, а наоборот. <...>

Меня отталкивает огромное количество вранья и лжи, в котором мы живем. При советской власти было много лжи, но мы не знали, что это ложь. А сейчас знаем.

Вот сейчас, если б не эта Украина, был бы какой-то просвет стабильности. <...> Кто мог подумать, что такое может произойти с Украиной? С Крымом? Это все кажется абсурдом. Абсудрд сегодняшнего дня – что мы в такие отношения сложные, неприятные, тяжелые, опасные вступили с Украиной. Абсурд сегодняшнего дня – в том, что наша могучая, казалось бы, богатейшая, терпеливая страна плетется где-то в хвосте сегодняшнего мира. То, что Хрущев подарил Крым, это всегда воспринималось как незаконный и абсурдный и просто возмутительный поступок, но возвращение Крыма меня не радует. Не такой ценой.

(Интервью Ксении Собчак. Апрель 2014 года)

О Иосифе Бродском

"У меня с ним никогда не портились отношения. Вот мы с Сашей Кушнером были в Америке, и я там общался с ним, и Саша. Я никогда не осуждал Бродского. Я не касался никогда этого дела. По многим причинам, которые не совсем уважительные, но все-таки для меня тогда были уважительные, потому что я не читал его стихов, потому что они мало публиковались.

Эти ребята, уходя от Анны Ахматовой, приходили к нам на дачу, и мы сидели, говорили очень дружески. И мне в голову не могло прийти, что Бродский – антисоветчик. Это было в пределах нашего недовольства. Я их всех считал плохими поэтами. Я любил Блока, я любил Ходасевича – у меня совсем другой круг был".

(Интервью Ксении Собчак. Апрель 2014 года)