"Женщины, пережившие насилие на войне, очень часто мне говорили, что они ничтожества, что они больше ничего не достойны". Настоящее Время поговорило с психотравматологом Ингеборг Краус о том, как специалисты могут помочь женщинам и девочкам, пережившим сексуализированное насилие во время войны в Украине, – и чего нельзя делать ни в коем случае, чтобы не усугубить травму
Предупреждение: в материале присутствуют описания сцен насилия и приведены реальные примеры психологических травм
С начала военного вторжения России в Украину более 400 женщин сообщили о сексуализированном насилии со стороны российских военных, рассказала уполномоченная по правам человека страны Людмила Денисова. Она также направила обращение в ЮНИСЕФ с просьбой направить в страну больше психологов для помощи женщинам.
Известно о десятках случаев, когда после изнасилований женщины забеременели. В то же время часть из них столкнулась с тем, что при желании они не могут сделать аборты. Например, в Польше бежавшие от войны женщины не могут легально делать аборты из-за консервативного законодательства. А в Украине известно о нескольких случаях, когда несовершеннолетних девушек уговаривали не делать аборт из-за того, что это "может лишить их возможности иметь детей в будущем".
Во время военных конфликтов женщины находятся в особо уязвимом положении, в том числе из-за сексуализированного насилия. Исследователи в области конфликтов и психологи подчеркивают, что сексуализированное насилие во время войн связано с ненавистью, властью и доминированием. Его совершают не только военные сторон конфликта, но в некоторых случаях и международные наблюдатели и так называемые освободительные армии. Несмотря на то, что это явление происходило и происходит почти в каждом военном конфликте, ООН причислила его к преступлениям против человечности только в 2008 году.
Психотравматолог Ингеборг Краус уже много лет работает с людьми, пережившими сексуализированное насилие, в том числе на войне. В течение семи лет она работала в зонах конфликта во время войны в бывшей Югославии, преимущественно в Боснии и Косове. По разным оценкам, от 20 до 50 тысяч женщин подверглись сексуализированному насилию только в Боснии. Она также работает с женщинами, насильно вовлеченными в проституцию, и жертвами торговли людьми.
Краус рассказала Настоящему Времени о том, почему сексуализированное насилие является еще одним видом оружия во время конфликтов, что происходит с пережившими его женщинами и как психотерапевты могут этично работать с клиентками, чтобы не нанести им дополнительную травму:
— Сексуализированное насилие происходит во время любых конфликтов. Мы знаем, что во время Второй мировой женщин в Берлине насиловали советские военные. Но об этом никто не говорит. Я живу на юге, и я знаю людей, которые прошли через это. Женщин в близлежащих деревнях, например, насиловали французские солдаты, которые участвовали в освобождении Германии от нацистов. Эти женщины вынуждены жить с этой травмой.
После этого также были рождены дети. У меня был один 70-летний пациент, который обратился ко мне по другому поводу, но он был сыном женщины, которую изнасиловали. Позже она его просто отдала в детдом, и он вырос в этом учреждении.
Когда я открывала центр для женщин в Приштине (Косово), я тоже там встречала множество женщин, которых вовлекли в проституцию во время войны. У одной девушки был молодой человек, который пытался вовлечь ее в проституцию. Я встречала этих женщин одну за другой.
Также уже по возвращении в Германию я встречала женщин-беженок из стран бывшей Югославии. И насилие над женщинами [во время войны] было еще и способом зарабатывать деньги. Одна из женщин была в концентрационном лагере у сербов. Там она забеременела от одного из военных, ее вынудили рожать. Потом ей сказали, что ребенок был мертворожденным, но она слышала его крик. Его просто продали на усыновление.
— Можете ли вы описать те симптомы, с которыми чаще всего сталкиваются люди, пережившее сексуализированное насилие во время войны?
— Я не могу сказать со стопроцентной точностью, что какие-то симптомы есть абсолютно у всех. Это зависит от того, как долго это продолжалось, насколько часто, что происходило с человеком после. Но каждый проживает это по-своему.
Важен и культурный контекст, в котором это произошло. Например, в одной из деревень в Косове, в которой я работала, мы знали, что многие женщины подверглись сексуализированному насилию и много мужчин были убиты. Одна НКО построила там центр психологической помощи. Он был трехэтажный. Его ни разу не посетила ни одна женщина. Почему? Потому что если бы хоть одна девушка туда пришла, то общество, в котором она живет, узнало бы об этом. Это фактически было признанием того, что ее изнасиловали. Таким способом нельзя было работать с этой травмой, в таком общественном контексте. Люди, которые потратили много денег на этот центр, они не подумали о том, насколько тяжело женщинам будет находиться в обществе с этим [признанием]. Работать с такой травмой нужно абсолютно иначе. Никакая классическая схема психотерапии не поможет справиться с такой травмой.
Когда я работала Боснии, я понимала, что я не могу просто открыть свою практику так, как я бы это сделала в Германии. Никто бы ко мне не пришел. В Германии я не могу, например, принимать подарки от клиентов, но если боснийская женщина подарит мне подарок, я обязана его принять, иначе я ее обижу. Тогда я придумала звать женщин на кофе и таким образом вести терапию. Надо понимать, что в Боснии распитие кофе – это часть культуры. С тех пор у меня тяжелая кофеиновая зависимость, но это сработало. В Боснии женщины традиционно зовут друг друга на кофе. Занимаясь кофейной терапией, я встретила много женщин, которые пережили сексуализированное насилие во время войны. Это был их способ открыться и справиться с травмой.
В Хорватии, в одном из лагерей для беженцев, я встретила женщину. Она получила глубочайшую травму не только из-за пережитого сексуализированного насилия, но и из-за того, что она потеряла все, ей пришлось бежать от войны. Она просто перестала разговаривать. Она была молодая, ей было всего около 20 лет. Люди просили меня ей помочь. Я пыталась к ней подойти несколько раз, но она не захотела со мной говорить. Тогда я оставила попытки. Я тогда водила грузовик, на нем развозила еду. И однажды она подошла к машине. Я у нее спросила, хочет ли она что-то. Она ничего не сказала. Я предложила ей поехать со мной развозить еду. Она кивнула. Так она стала со мной ездить постоянно. Прошло несколько недель, и однажды в дороге она мне сказала что-то вроде: "Тебе надо повернуть сюда". Я на нее посмотрела очень удивленно. Но постепенно она начала говорить. Ей помогло то, что она ездила со мной и как-то помогала людям, что-то делала, перекладывала какие-то вещи.
У многих пострадавших есть ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство). Но есть разные формы. У кого-то оно слабовыраженное, у кого-то сильные проявления. Бывают случаи, когда люди перестают говорить из-за того, что травма настолько жестокая, что им приходится диссоциироваться. Многие не могут словами описать то, что с ними произошло. Диссоциация типична для травмы. То же произошло с несколькими женщинами в Украине: они настолько травмированы случившимся, что не могут говорить. Это также может нарушить работу памяти.
Опять же, это не только психологическая травма. Насильники хотят навсегда оставить шрамы в их жизни. Некоторые насильники сознательно делают так, чтобы изнасилование привело к беременности, к заражению ВИЧ или другим венерическим заболеваниям. Некоторые специально изувечивают женские половые органы разными предметами, чтобы женщина в будущем никогда не смогла иметь детей.
— Говоря о насильниках. Множество исследований показывают, что сексуализированное насилие связано с властью и контролем. Можем ли мы говорить о том, что сексуализированное насилие во время войн имеет схожую подоплеку?
— Из моего опыта работы, во время войн люди очень часто теряют осознание правил и законов. Даже когда речь идет о вещах, о которых мы обычно не задумываемся. Например, в мирное время проезд на красный свет запрещен, воровать запрещено. Во время войны все это отбрасывается. И это отбрасывается не только для насильников, но вообще для всех. Жизнь в привычном ее понимании перестает существовать.
По моим наблюдениям, во время войн сексуализированное насилие совершают не только стороны конфликта, агрессоры, освободители, но и международные войска ООН. Когда я была в Боснии, все знали об этом. Мы знали, что некоторые сотрудники миссии ООН ходили в бордели, а женщины там находились не по собственному желанию, их насильно вовлекли в проституцию. И не только ООН, но и других международных организаций. Эти мужчины просто пользовались уязвимым положением этих женщин, чтобы заниматься сексом.
В некоторых местах это не было так открыто. Я работала с женщиной, сотрудники одной организации в лагере для беженцев говорили ей: "Я тебе даю еду, а ты со мной спишь". И женщины были вынуждены с ними спать, чтобы поесть. Мужчинам это сходило с рук. А некоторые из них были женаты. В контексте, когда нет правил, сексуализированное насилие в отношении женщин только усиливается.
— Психологи и психотерапевты, которые работают с пережившими насилие людьми во время конфликтов, должны проходить какие-то дополнительные тренинги? Насколько вообще работа во время войны отличается от классической психотерапии?
— Я думаю, что человеку необходимо понимание концепции травмы. Я постоянно получаю запросы от разных организаций, которые просят провести им тренинг для работы с женщинами, подвергшимися сексуализированному насилию. Я всегда отказываю. Потому что вы не можете помочь за 12 приемов женщине, которая была настолько глубоко травмирована. Наоборот, можно сделать только хуже.
Я помню, как в боснийской Тузле во время конфликта были сеансы такой классической терапии. Там учили женщин расслабляться. В психотерапии, особенно работая с травмой, очень важно научить пациентов расслабляться, чтобы они могли прийти из нервного состояния в спокойное. Но во время одной из таких сессий упала бомба. Некоторые люди погибли. Не эти женщины – но они все слышали. То есть эти упражнения были контрпродуктивны. Самое главное, что нужно сделать при такой работе, – привезти женщин в безопасное место, чтобы они могли почувствовать себя в реальной безопасности.
Самое главное для терапевта – иметь понимание травмы, а второе – осознание, что эта работа вдолгую. Какие важные моменты были в Боснии – да, люди впервые начали относиться серьезно к сексуализированному насилию во время конфликта. Его приравняли к преступлению против человечности, но и люди поняли, что нужно преследовать насильников. Жертвы – не сопутствующие потери в войне. Когда находят и наказывают насильника – это тоже часть процесса излечения травмы.
— Как разговаривать с людьми, которые пережили сексуализированное насилие, чтобы не травмировать их повторно? Вы уже сказали, что важно находиться в безопасном месте. На что еще нужно обращать внимание?
— Да, безопасность – это прежде всего. Важно также понимать, что женщины будут говорить об этом только тогда, когда они захотят.
В ситуации с девушкой, которая перестала разговаривать: она заговорила только тогда, когда почувствовала, что хочет. Но опять же – она никогда не говорила со мной о том, что случилось. И это нормально. Если она не хочет, это тоже часть процесса. У меня не осталось ее контактов, но это и было 25 лет назад. Но несколько лет назад она прислала мне письмо с фотографией с ее свадьбы. Для нее было важным даже спустя столько лет сказать мне, что теперь у нее все в порядке, и поблагодарить.
Возвращаясь к пониманию травмы. Не обязательно говорить о своей травме, чтобы ее излечить. У многих людей неправильное понимание травмы. Многие считают, что обязательно надо проговорить в мельчайших деталях все, что случилось. Нет, как раз это – повторное травмирование человека. Не обязательно говорить об этом.
В том числе трудно говорить об этом, когда тебя также стигматизирует общество. А социальные связи – это очень важный ресурс, который не всегда учитывается. Таким образом можно не только повторно травмировать человека, но и сделать из него изгоя в обществе, в котором он живет. А ведь у него не осталось больше ничего.
– В Украине уже есть случаи, когда женщины и даже девочки забеременели после изнасилований военными. Есть ли какие-то советы для психологов и терапевтов, как они должны себя вести? Понятно, что нельзя ни заставлять женщин рожать, ни делать аборты. Как этически подойти к этому вопросу?
– Это очень тяжелый вопрос. Во-первых, женщины должны в принципе иметь возможность сделать аборт. Например, в 1996 году я работала в проекте мобильных гинекологических клиник. Мы ездили в лагеря для беженцев. Мы информировали женщин о том, какие есть возможности, рассказывали, что они могут сделать аборт и как его сделать безопасно. Мы предоставляли информацию и медицинскую помощь. Но это только их решение. Вы не можете заставлять женщин рожать или делать аборт.
Есть много детей, которые были рождены во время войны от изнасилований. Многих из них матери не бросили. Матери смогли принять детей. Например, в Боснии есть девушка Анна Юсич, она была рождена от изнасилования, и она основала организацию для таких же, как она. Ее мать не сделала аборт, смогла ее принять и дать ей материнскую любовь. Она рассказывала, что у ее матери это заняло очень много времени, это был длинный процесс, но в итоге сейчас все хорошо. Это нелегко. Но это не ваше решение. Работа терапевта заключается в том, чтобы дать женщине информацию и направить в место с медицинской помощью.
В Боснии были случаи, когда женщины беременели после изнасилования и военные удерживали их до того момента, когда уже невозможно было сделать аборт. И у женщин не было никакого выбора. И было систематизированное насилие в этих концентрационных лагерях. Около 20 000 женщин пережили сексуализированное насилие только в Боснии. Это очень много для такой маленькой страны.
— Вы сказали, что требуется очень много времени, чтобы излечить травму, что это длинный процесс. У травмы нет срока давности. Но есть ли какие-то методы, которые могут помочь женщинам на первых этапах справиться с диссоциацией и помочь самой себе?
— Да, конечно. Во-первых, это какие-то базовые вещи вроде глубокого и медленного дыхания. Есть техники, которые помогают справиться с диссоциацией: проговаривать, что я слышу, что я вижу, что сейчас физически чувствую. Все эти техники помогают вернуться из диссоциативного состояния.
Также очень важна безопасность. Как физическая, так и финансовая. В идеале женщина не должна выживать, зарабатывая деньги. Естественно, уехав в другую страну, она не сможет сразу же начать работать. Очень важно, чтобы государство их поддерживало, чтобы у них был доступ к специальной медицинской помощи. Опять же, прикосновения чужих людей – не очень хорошая идея. Финансовая безопасность очень важна. Очень важная история, произошедшая после войны в Югославии, в Боснии этих женщин признали ветеранами войны. У них пенсия и скидка на жилье. Это часть этой финансовой безопасности.
И это вопрос времени: несколько сессий – и вы излечены, это так не работает.
То, что я часто наблюдаю у своих пациентов, – у них легко перевозбуждается нервная система. Вы можете ходить хоть 10 лет в терапию, но это то, что остается навсегда. Из-за этого они переутомляются гораздо быстрее, чем человек без травмы. Из-за этого у них ограничены возможности.
Опять же: то, что вы пройдете терапию от психологической травмы, не значит, что вы сразу же излечитесь. Иногда так происходит, но травма работает иначе. Она оставляет шрамы на всю оставшуюся жизнь.
Хочу также добавить про ПТСР. Тот ПТСР, от которого страдают военные, и ПТСР, который есть у переживших сексуализированное насилие во время войны, – они отличаются достаточно сильно. Я работаю также с военными, поэтому могу сказать по своему опыту. У них точно так же есть травмирующие флешбэки, диссоциация, это мучительно. Но очень большая разница в том, что, когда это происходит с женщиной, это сопряжено с очень глубоким чувством стыда. Военные, которые совершают насилие, – они целенаправленно совершают акт надругательства. После этого у женщин часто полностью рушится самооценка. У военных этого нет. Поэтому я очень часто говорю о разносторонности травмы. В случае с пережившими насилие на войне личность дестабилизируется очень сильно.
Военные, которые обращались ко мне за помощью, они часто после этих событий были способны вступать в романтические отношения. Они не чувствуют, что они недостойны этих отношений. Они достаточно уверены в себе, в своей личности, хоть они и страдают от флешбэков и кошмаров. Но женщины, пережившие насилие на войне, очень часто мне говорили, что они ничтожества, что они больше ничего не достойны. Это связано с тем, что очень часто женщины в патриархальных обществах воспринимаются как объекты.
