Хочу заранее предупредить читателя, что речь пойдет о вещах, интересных относительно узкой группе людей – профессиональным историкам и тем, кто серьезно интересуется знанием о прошлом. Также наперед хочу извиниться перед нынешними “действующими историками” – теми, кто работает в этой области. Мои суждения по поводу причин, побуждающих людей заниматься в наши дни именно историей, будут выноситься с некоторой дистанции. Автор, по образованию историк, провел полтора десятка лет, преподавая самые разные исторические предметы, однако потом изменил академической науке с другими видами деятельности. Пристальный интерес к истории и историкам у меня, конечно же, оставался и даже возрастал, однако всех социальных, психологических и экономических обстоятельств нынешнего состояния этой профессии в России я, конечно же, не знаю. С другой стороны, комбинация кое-какого опыта и возможности несколько отойти в сторону, чтобы ухватить взглядом сразу весь предмет интереса, – это ведь тоже чего-то стоит! Попытаюсь быть объективным и вовлеченным одновременно.

У моей сегодняшней темы есть и иная сторона. Эта тема не столь узка и специальна, как кажется. Она имеет выход на уровень всего российского общества и всей постсоветской культуры. Действительно, в столь, казалось бы, неподходящее время молодые люди идут на исторические факультеты, потом учатся в аспирантуре, защищают диссертации и продолжают работать в образовательных и академических институтах в качестве профессиональных историков. В какой ситуации они оказываются? Что заставляет государство предоставлять им эту возможность – конечно, все в меньших масштабах и все с большей неохотой и даже легким презрением, но все-таки? Наконец, как сегодня российское общество относится к этому виду деятельности? Иными словами, я попытаюсь поговорить на вечную тему: что такое быть историком сегодня.

Первый – и главный – вопрос, который стоит здесь обсуждать: кому и зачем, начиная примерно с 1990—1991 года, все это нужно? До того академическая деятельность, в том числе и в сфере гуманитарного знания, была частью иерархической социальной, культурной и политико-идеологической системы, которая была создана при Сталине и с некоторыми изменениями, довольно значительными, просуществовала до самого конца СССР. При всех сложностях, неприятностях и даже нелепостях, стоявших на пути историка в то время, правила игры были относительно понятны, экономическая сторона дела – тоже; в конце концов, и социальный статус кандидата, доктора наук, профессора (и уж, тем более академика) был достаточно высок. Этот статус, пусть и не был наилучшим с точки зрения зарплаты и распределения благ в послевоенном СССР, но его не назвать низким или даже средним. Научный сотрудник вызывал уважение в государстве пролетариата и трудового крестьянства. Наконец, профессиональный историк, филолог и иной гуманитарий, если он встраивался в эту систему (а совсем внесистемных профессиональных гуманитариев почти не было – учитывая то, что для работы в архивах, библиотеках и так далее требовались “корочки”), мог заниматься и фамильным воспроизводством своего статуса, создавая научные династии.

Все это рухнуло вместе с СССР. Система осталась – и даже в изрядно потрепанном виде жива до сих пор. Однако элементы, придававшие ей социальный и культурный смысл, (почти) исчезли. Прежде всего, исчезло уважение других классов общества. При всей болтовне об уникальной русской духовности, ставящей на первое место ценности нематериальные, быть бедным в современной России плохо. Очень плохо. И дело не в том, что даже остатки социального государства вызывают ненависть у политической и экономической элиты, единственным мировоззрением которой является тупой и агрессивный социал-дарвинизм; просто в отсутствии подходящих серьезных идей и представлений их полностью заменяют деньги, этот действительно всеобщий эквивалент. Постсоветский социальный цинизм выражается в презрении к тем, у кого денег нет или мало. Учитывая, что все старые социальные связи разрушены, а из новых есть только одна – порука, связывающая часть бюрократии, полицию и верхушку прикормленных бизнесменов, – то отношения между членами общества и социальными группами имеют чисто количественное выражение, то есть денежное. В подобном мире, будто сочиненном какой-нибудь Айн Рэнд из офиса “Газпрома”, бедным очень плохо. А особенно плохо тем, кто бедность выбрал сознательно – в частности, ученым-гуманитариям, историкам, как будущим, так и состоявшимся.

Конечно, раньше тоже было нелегко и даже страшно, особенно в сталинские времена, но тогда важную терапевтическую роль как раз играли иерархия и общественное уважение. Среди погромщиков исторической науки сталинских и позднейших времен были отъявленные мерзавцы, но они не покупали ученых степеней, а полуграмотным головорезам и полусумасшедшим кликушам не вручали званий академиков. Сейчас же просто непонятно, зачем быть историком, социологом или филологом, когда Мединский – доктор наук, а Кадыров – академик (пусть и ненастоящей академии), а также почетный профессор Современной гуманитарной академии и Чеченского государственного университета. Конечно, тот, кто нужно, отделит почтенного археолога от самозваного ученого с золотым пистолетом, но ведь социальный статус и престиж заключается не только – и не столько – в признании “своих”.

Подавляющее большинство населения страны не отличает РАЕН от РАН, а Современную гуманитарную академию от Российского Государственного Гуманитарного Университета – и правильно делает. В этом неразличении – провал государства. Ведь задача государства заключается в том, чтобы поддерживать несложную, понятную и объяснимую иерархию институций, существующих на деньги налогоплательщиков. Пусть немало из подобных институций в России как бы не чисто государственные, государство все равно их сертифицирует, вертикально распределяя по качеству образования, научной деятельности и проч. Однако эта сертификация столь же поддельная и мутная, как все усилия нынешней власти выглядеть заботливым контролером и осторожным реформатором.

Думаю, доказывать этот тезис не нужно – достаточно следить за результатами деятельности “Диссернета”. Большинство жуликов, купивших плагиаторские диссертации и “защитившихся”, несмотря на все более суровые формальные требования, – государственные чиновники. То есть как раз те, кто призван сертифицировать, контролировать, приводить в рациональный вид, исходя из интересов государства и общества.

Получается что бедность, на которую обрекают себя сегодня те, кто профессионально занимается историей, оказывается еще горче, так как ее не подслащивает ни общественное уважение, ни даже самоуважение. К чему сидеть пять лет в университете, потом несколько лет в аспирантуре, вымаливать гроши на командировки, бегать по дурацким подработкам, экономить на всем, прекрасно понимая, что это вовсе не временное положение дел, в результате написать и защитить хорошую профессиональную диссертацию, когда какой-нибудь районный начальник станет кандидатом наук безо всяких хлопот, заплатив за несложную процедуру малую часть уворованных им денег? О докторской диссертации, профессуре и звании академика и говорить даже не буду – здесь все еще печальнее и безнадежнее.

На все вышеперечисленное накладывается немало других прискорбных обстоятельств. Прежде всего катастрофы, произошедшие с самой областью знания о прошлом – с историей. Их несколько, и я их только бегло упомяну. Катастрофа в том, как именно российское общество представляет себе историю, какую роль оно – вместе с властью, между прочим – отводит знанию о прошлом.

Представление это состоит из двух элементов. Во-первых, от истории хотят, чтобы она развлекала; при этом публике (и власти) абсолютно наплевать на истинность фактов, событий и так далее. Перед нами тип сознания, выросший на голливудских фильмах и постсоветских конспирологических бреднях. Собственно, и историком теперь называют либо условного теле-Радзинского, либо мрачного реконструктора, вроде небезызвестного Стрелкова, либо пропагандиста, вроде того же Мединского или Дюкова. Историк теперь – не профессионал, положивший жизнь на кропотливое изучение сложных и малоизвестных проблем прошлого, а поп-персона, трепач, обличитель, графоман. Соответственно, таковым может быть кто угодно – и ни специального образования, ни, старомодно выражаясь, “призвания”, ни признания корпоративной этики от них не требуется. Историк – это тот, кто называет себя таковым, и больше ничего

Такое уже произошло – по праву, между прочим – с профессией политолога, это происходит с профессией социолога и даже экономиста. Девальвация профессионального академического знания, как водится, происходит на фоне показного культа профессионализма, который исповедует это странное общество. Слово “профессионал” имеет однозначно-позитивную коннотацию, при этом профессионалов изгоняют практически отовсюду. И это не только проделки путинского режима, таков глас народа, точнее – его социокультурные ожидания. Тем приятнее для многих таким ожиданиям соответствовать.

Следующая неприятность произошла с “историей” изнутри. Не буду излагать историю западной историографии последних 150 лет; отмечу только, что история перестала существовать в том виде, в котором она была в конце XIX века. Социальные науки, историческая антропология, гендерные штудии, постколониальные и прочие теории – все это фактически заменило “традиционную историографию” в большинстве западных научных и образовательных институций. Многое из этого произошло и в России – более того, немалая и не самая худшая часть российских историков приняла активное участие в процессе. Конечно, в стране есть и немало “традиционных историков”, но положение их уж совсем незавидное. Одно дело ты занимаешься гендерными аспектами войн Алой и Белой Роз, другое – самими этими войнами: кто куда пошел, кто кого поддерживал, какие были сражения и осады и что из этого вышло. В первом случае ты актуален, ибо твоя работа нужна обществу, волнуемому гендерными проблемами. В другом ты сидишь в пыльном углу и никому не нужен. Соответственно, даже если историк первого и историк второго вида получают одну и ту же нищенскую зарплату в своем институте, то шансов получить грант – или даже найти издателя для своей книги – у первого значительно больше.

Я не собираюсь утверждать, что традиционные историки – это благородно и хорошо, а “новые историки” – это неприлично и плохо. Довольно озлобленная нетерпимость, с которой традиционалисты относятся ко всему, что случилось после времен Ипполита Тэна и Василия Ключевского, внесла свою лепту в нынешний раскол. Ограничусь тем, что на этот раскол укажу – он действительно существует и действительно определяет многое в профессии. И это при том, что новые историки без традиционных существовать не могут – ведь кто-то должен поставлять материал для их масштабных построений и обобщений! Данное обстоятельство тоже не очень способствует миру в сфере академической историографии, особенно учитывая, что “традиционалисты” оказываются уже совсем внизу иерархии – они просто добывают руду, и все тут.

Но вернемся к обществу. Его запрос на историю, как говорилось выше, определяется двумя задачами – задачей развлечения и задачей идеологического поучения. На Западе первую решают поп-историки, обычно хорошо пишущие и владеющие материалом. Их отличие от обычных академических историков (в ряде случаев – их отличие от самих себя в роли академических историков) заключается в том, что они могут позволить себе большие обобщения самого нехитрого толка – например, моральные. Вторую задачу выполняют на Западе “новые” историки, специалисты по гендерным штудиям, постоколониальным, проблемам культурных идентичностей и так далее. Обычно они находятся в авангарде идеологической повестки дня западного общества, иногда даже – очень далеко от основной армии, но именно они разведывают те позиции, на которых через какое-то время повестка дня укрепится, обрастет траншеями, редутами, блиндажами и прочим, если продолжать военную метафору.

В России же все совсем не так. Хорошие поп-историки существовали в позднесоветское время – и причина их появления была довольно проста. Таким образом реализовывали себя одаренные гуманитарии, которым по той или иной причине не нашлось места в чисто академических рядах. Плюс к этому, были одаренные литераторы, могущие, благодаря странным позднесоветским возможностям, посвятить немалое свободное время изысканиям в архивах и библиотеках. Наконец, в стране тотальной цензуры, где прямое (не в самиздате или на кухне) политическое высказывание было немыслимо, хорошо написанная и добросовестная книга, скажем, о декабристах или народовольцах, на таковое высказывание вполне тянула.

Этим пользовались, конечно, не только советские интеллигентские либералы: вспомним расцвет “патриотической”, а по сути националистической поп-истории в конце 1970-х—начале 1980-х. Сюда же можно отнести и краеведческие популярные истории, которых в те годы выходило немало, и даже такое известное в свое время сочинение, как “Память” Владимира Чивилихина. В свою очередь, среди образованных людей, которым до смерти надоела официозная советская историография, запрос на поп-историю (как и на историческую беллетристику) был велик. Все это, опять-таки, рухнуло после 1985 года. Позднесоветская поп-история была сметена потоком перестроечных публикаций и перепубликаций запрещенной литературы, а затем запрос на “всамделишную” историю почти исчез, оставив после себя не очень большой, но устойчивый рынок конспирологических сочинений и откровенно фашистских книг. Так что сегодня в России поп-история – это, прежде всего, вот такая литература, а потом уже все остальное. Сегодня ситуацию пытаются переломить модные образовательные и просвещенческие онлайн-проекты, вроде “ПостНауки” и “Арзамаса”, но – при всем благородстве намерений – они очень ограничены и социально, и тематически. Когда слушаешь/читаешь большинство выступающих там академических историков, становится ясно, что они мучительно пытаются говорить на ином языке, нежели их профессиональный. Получается далеко не всегда.

Что же до задачи идеологического поучения, то в России ее выполняют люди совсем другого склада и совсем другой профессии, нежели на Западе. В нынешней России история нужна не для того, чтобы расширять пространство социально приемлемого и социально неприемлемого, а для мобилизации общества в изменчивых узкоэгоистических целях правящего режима. Функция истории времен Путина – держать общество во взвинченном состоянии, не оставлять его в покое, исключить складывание каких бы то ни было языков для обсуждения сегодняшнего дня и дня завтрашнего.

Иными словами, и на Западе и в России историей пользуются – но в разных целях. В первом случае – для упрочения общественной стабильности, исключающей любую нетолерантность на социальном уровне. Во втором – как раз для поддержания социальной нестабильности (на уровне общественных реакций) и укрепления стабильности власти. Соответственно, и отношение к историческим фактам разное – от одержимости точными данными до полного равнодушия к достоверности. На Западе занятие историей превращается в важную социальную практику, необходимую для включения в общество все больших и больших разнородных этнических, политических, религиозных и прочих элементов. В России это делается для поддержания истерической национальной идентичности, мнимой, своего собственного содержания не имеющей и состоящий исключительно из реакций на внешние раздражители. То есть для того, чтобы определить “мы” как все то, что “не они”. “Они” же обычно либо враги, либо недоброжелатели, а список их поминутно меняется в угоду политической конъюнктуре.

В обоих случаях история одинаково теряет собственное содержание, а занятия историей – смысл. Многие историки это отлично понимают, испытывая недоверие (или даже брезгливость) в отношении подобных манипуляций с областью знания, которой они посвятили свою жизнь. В каком-то смысле сегодня наступил переломный момент в “истории истории” в России – и в содержательном отношении, и в отношении социальных, экономических и общекультурных обстоятельств существования профессии историка, воспроизводства кадров для этой профессии, да и производства и воспроизводства исторического знания как такового.

Если не будет сформулирована необходимость изучения истории в качестве автономной сферы, самостоятельную ценность которой общество и власть будет признавать, то, как это ни печально, не останется ни единой причины, побудившей бы 17-летнего выпускника/выпускницу школы сдавать экзамен на исторический факультет. Да и самого такого факультета может не оказаться – его переименуют в факультет международных отношений, православной культуры и русского менеджмента народных промыслов.

Этот текст я написал, перечитав взятое в 1991 году большое интервью выдающегося историка-медиевиста Юрия Львовича Бессмертного. Не буду пересказывать этот удивительный разговор – отмечу только, что там как раз очень наглядно дана мотивация сына репрессированного, молодого человека, получавшего техническое образование в годы войны, бросить все и заняться историей. Причем заняться в те самые годы, когда обстановка – моральная, экономическая, идеологическая – в этой академической отрасли была самая невыносимая. Тем не менее, он победил. Вот я и задался вопросом: а что бы с таким молодым человеком произошло сейчас – во времена, как говорила Ахматова, вегетарианские?