Мобилизация в России вызвала неожиданный для властей эффект, нарушив картину мира большой телевизионной аудитории новостных каналов. Это вызвало тревогу, шок, негодование – и саботаж, уход граждан от государства, считает Аркадий Островский, редактор отдела по России и Восточной Европе журнала The Economist.
В интервью Настоящему Времени Аркадий Островский объяснил, почему решение Путина о мобилизации – самое непопулярное и принятое в самое плохое для него время, и рассказывает, чем оно чревато для российского президента.
"Самое непопулярное решение Путина, принятое в самое плохое для него время"
– Вы для журнала The Economist анализировали поведение Путина, в частности, его решение о мобилизации, которую в России называют частичной. Вы сказали, что это худшее решение за все президентство Путина. Почему?
– Для него худшее, потому что это самое непопулярное решение, которое можно было принять, и оно принято в самое плохое для него время. Путин старался всегда не принимать решения, которые, очевидно, вызовут раздражение. Мы помним это на примере пенсионной реформы, мы помним это еще со времен монетизации льгот. Как только начиналось какое-то недовольство, Путин отыгрывал назад. Здесь отыграть назад невозможно.
Это решение плохое и потому, что общественное мнение было против мобилизации. Мы знаем это по опросам, в том числе ФБК (Фонда по борьбе с коррупцией), которые они проводили. Получалось, что фактически две трети населения Российской Федерации против мобилизации. Особенно остро это недовольство и нежелание мобилизации было среди молодых, тех, кому меньше 40. Это с одной стороны.
С другой стороны, это плохое решение политически, потому что оно показывает, что что-то пошло явно не так, что эта "специальная военная операция" – никакая не специальная и не военная, а это война. И это очень важно. Потому что для огромного количества людей – примерно для трети, и уж точно для четверти населения из той группы, которая вообще поддерживает действия Владимира Путина, – из вот тех 75%, которые говорят, что они поддерживают войну, огромная часть, примерно треть, если не больше, поддерживали ее, исходя из того, что это такая вот специальная военная операция. Ну вот как американцы делают, это же профессиональные люди туда поехали воевать, это мы по телевизору все видим, это так похоже очень на голливудское кино.
И вдруг им говорят, что нет: Путин обещал 8 марта (через две недели с небольшим после того, как началась война), что никакой мобилизации не будет, – и вдруг мобилизация. А это что же получается, что это не специальная военная операция и так далее. То есть это нарушает картину мира большой аудитории, телевизионной аудитории новостных каналов, которые видели это как голливудскую операцию. Это вторая плохая новость.
И третье – это то время, когда он это сделал, потому что объявить мобилизацию весной еще, наверное, можно было бы, как-то это объяснив, когда Россия наступала. Сразу после отхода от Киева еще продолжалось наступление на восточном фронте, на Донбассе. Но объявить мобилизацию в момент, когда ты сдаешь территории, это плохо. И особенно это плохо поздней осенью, потому что понятно, что те, кого мобилизовали, попадут на фронт через несколько недель, вот сейчас, когда начинаются холода.
"В России протест – это уход от государства"
– Хочется спросить о каких-то долгосрочных перспективах для самого Путина. Вот это непопулярное решение, по аспектам которое вы перечислили, для него что может принести в итоге?
– Мы не знаем. Оно – плохое решение, оно принято от того, что Россия теряла захваченную территорию и отступала, поэтому он его [это решение] тоже не от хорошей жизни принимал. Понятно, что он не собирается получить какой-то позитивный эффект: это насколько он может минимизировать потери. Это важный вопрос, мы до конца не знаем на него ответа. Потому что, с одной стороны, мы видим, что это решение вызвало тревогу, шок, негодование. Мы видим поток людей, которые уезжают из страны, мы видим довольно много историй про то, как люди прячутся.
В России протест – это саботаж, это уход от государства. Государство стало, и Путин сам стал не источником стабильности, как это всегда было, и безопасности, а Путин – источник угрозы, и это важно. Раньше Путин мог, как-то он справлялся с ситуациями даже в невыгодной для него ситуации. Как писал Кирилл Рогов, очень хороший аналитик, что даже в плохих ситуациях ему это удавалось, он был такой тефлоновый, ему удавалось отразить негатив и восстановить образ волевого, знающего президента. Это было после "Норд-Оста", это было после "Курска" (подлодки "Курск"), это было после Беслана. Вот сейчас это будет сделать гораздо сложнее, потому что это его война, и раздается все больше голосов: подождите, это же его война, почему нас тогда мобилизуют, вообще не очень понятно.
При том, что люди продолжают идти туда, потому что, ну как, они граждане государства. И если совсем примитивно говорить: ну как, царь сказал, а он же царь пока, если царь сказал – надо идти.
Какие для него могут быть последствия? Все зависит от того, будет наступление или будет продолжение отступления и потеря захваченных территорий. Если будет наступление российских войск, то это одна история, если будет отступление российских войск – совершенно другая история. Потому что мало того, что мобилизовали, так еще непонятно зачем, так еще отступают, так еще и коррупция и денег не платят, и обмундирования не дают, и вообще что-то совсем не то.
Но мы знаем, как это было. Опять-таки, мы можем опираться на исторические какие-то вещи: это не значит, что так будет, потому что от того, что один раз так было, не значит, что будет еще раз. Но мы знаем, что после начала Первой мировой войны прошло примерно два года, там тоже был такой этап – энтузиазм, мобилизация. Пока что у Путина не очень получается перевести всю эту войну в русло национальной великой отечественной войны. Поэтому многое будет зависеть от того, наступают или отступают, как пройдут эти зимние месяцы.
Я думаю, что Путин, очевидно, рассчитывает на то (и опять же, мы не знаем, как это все развернется), что чем больше будет жертв, тем больше людей будет вовлечено в эту войну, тем больше жертва и тем больше будет поддержка войны. И так может быть: может начаться истерика, что неважно, правильная война – неправильная война, Путин ее начал – не Путин ее начал, – это общее горе: наших бьют, наших детей убивают. И мы видим какие-то отдельные [моменты], но к этому отдельному нужно относиться очень осторожно, потому что понятно, что у нас клиповое сознание, мы все думаем образами, нарративами, социальными медиа.
Но, конечно, [такие моменты] есть. Мы видим какие-то видео: женщина, которая плачет по своему сыну, говорит: "Будь проклята эта Украина", не "Будь проклят Путин", не "Будь проклят Шойгу", не будь проклята просто эта война, а будь проклята эта Украина, которая убила моего ребенка. Я думаю, что Путин пытается радикализировать и подтянуть такую истерию, что "ваших детей убивает Украина". Такая террористическая тактика, как ХАМАС делает, фактически подталкивает. Он ведет эту войну из-за спин, в общем, ни в чем не повинных людей, не говоря уже о том, что ни в чем не повинных людей убивают со стороны Украины.
"Применить ядерное оружие сейчас – это признаться, что ты не можешь выиграть эту войну"
– Как вы считаете – я сейчас говорю не только о возможных политических решениях, но и о поле боя, – какие будут следующие шаги Путина?
– Мы не знаем. Путин же всегда действует, исходя из [ситуации], он тактик, он смотрит, что происходит. Вот все, что мы наблюдали в последнее время, – такое ощущение, что прямо в последнюю секунду принимаются какие-то решения, на коленке пишутся какие-то сценарии этой аннексии, выступления в Георгиевском зале Кремля и так далее.
Мы не знаем, как он будет действовать. Я думаю, что у него есть набор вариантов: это может быть использование тактического ядерного оружия, это может быть еще что-то, это может быть затопление территории. У него (раньше, во всяком случае, всегда получалось) есть несколько планов, и он в последнюю секунду решает.
– Вы допускаете использование нестратегического ядерного оружия?
– Нельзя не допускать, было бы безответственно про это не думать.
– А по какой территории? Сейчас много говорилось о Херсонской области и Херсоне, где сейчас пытаются наступать.
– Я думаю, что пока у Путина есть ощущение, что он может победить, и, вероятно, военные ему так и говорят, что главное сейчас – не торопиться. Они вытащили этого Суровикина [Сергей Суровикин – командующий Объединенной группировкой войск в войне в Украине, генерал армии РФ], который все время говорил, что нужно отступить, нужно перегруппироваться, нужно консолидироваться.
Надо, кстати, понимать, что, насколько мы знаем, никакого бегства, такого вот прямо бегства-бегства, я бы сказал, обрушения фронта в Харькове, под Харьковом не было. Российские войска отошли, они, мы видим сейчас, как отходят от Херсона. Это не крушение всего фронта: армия не побежала пока – она отошла, она закрепилась там, где есть укрепрайоны, траншеи. Я не военный аналитик, но из того, что я читаю, слышу, разговариваю с теми людьми, которые в этом понимают, российская армия сейчас просто укрепляется в этих районах, потому что в атаку никто идти не хочет и не готов, но, наверное, сидеть в траншеях несчастных этих людей можно заставить.
И я думаю, что Суровикин им говорит: ну подождите, ну дайте нам зиму, а потом весной перейдем в контрнаступление большое. И пока Путин, я думаю, считает, что это возможно, то никакого смысла применять ядерное оружие нет. Ядерное оружие – это последнее, потому что применить ядерное оружие сейчас – это признаться, что ты не можешь выиграть эту войну никаким другим способом, и вообще ты ее выиграть не можешь, и просто ты применяешь, чтобы все остановить. Поэтому я думаю, что пока ему говорят военные, что ничего, подождите, мы все исправим, вероятность не очень высокая.
Но Путин перешел все границы, это не советская система, это вообще не очень государство в том смысле, что у него нет институтов, у него нет коллективного принятия решения. Есть Путин, и это такая достаточно мафиозная структура управления страной.
– Вот эта самая структура, возможно, его близкое окружение, с учетом разных источников, которые говорят нам, что они недовольны решением Путина, но не видно, как мне кажется, не настолько недовольны, чтобы повлиять глобально на эту ситуацию, остановить войну. Или это не так и они просто боятся?
– Ну, они боятся, естественно. Когда это произойдет, все скажут: ну конечно, понятно, что так и должно было быть. Но пока этого не произойдет. На то он и заговор, если есть заговор. Если что-то будет, то это произойдет мгновенно, и мы все будем в шоке, а потом все скажем: ну как же.
– Вы сейчас об убийстве говорите, если я правильно понимаю?
– Ну не знаю – об отставке, каким-то образом на банановой шкурке поскользнется, зуб заболит… Кто знает? Мы знаем, что такие системы могут обрушиться в любой момент, но могут и не обрушиться, и может еще довольно долго это все продолжаться. Мне кажется, что просто идет некий процесс потери управляемости, можно об этом говорить.
Ну, если Путин уже выходит к стране и говорит: слушайте, надо вообще-то переставать пить уже, ну сколько можно, это алкоголизм... Вообще в России с 2008 года снижалось потребление алкоголя, но понятно, что люди запили. Но если ты сидишь внутри этой системы, сложно, очевидно: пьют много, а решения исполняются плохо. Все те, на кого он рассчитывал, все его силовики, оказались неспособными ничего сделать. Поэтому вдруг сказали: ага, кто у нас самый, вот у нас есть Собянин, у него все хорошо получается, Мишустин, все хорошо, и вот Набиуллина. Набиуллиной не поручили мобилизацию, но давайте вот пусть эти люди управляют. И, в общем, это показатель того, что силовые структуры не очень справляются. Шойгу не справляется явно, но Путин его пока не отстраняет, чтобы показать, что все нормально.
